поддержке британской армии. Это было объявление войны. Указывалось, что кабульский правитель выдвинул «совершенно неразумные требования», то есть возвращение Пешавара, и для генерал-губернатора, «принимая во внимание его дружбу с магараджей Ранджит Сингхом», это не могло стать предметом торга.

Процитируем: «Его величество Шуджа-уль-Мульк вступит в Афганистан во главе своих войск, и британская армия предоставит ему поддержку в борьбе против иностранной интервенции и оппозиционных сил. Генерал-губернатор выражает твердую надежду, что в скором времени шаха сбросят с трона его собственные подданные и сторонники, Афганистан обретет целостность и независимость, и британская армия покинет его пределы. Генерал-губернатор предпринял данные действия, исходя из возложенных на него обязанностей – обеспечивать безопасность владений Британской короны, и он будет счастлив, если выполняя свой долг, сумеет способствовать восстановлению единства и процветанию афганского народа[510].

Для успеха боевых действий следовало не допустить поддержки Россией и Персией кабульского эмира и любых «непослушных» афганских правителей. Пальмерстон опасался, что в противном случае Персия, выступая в роли «пионера России», может «сломать оборону Афганистана» и сделает эту страну «недосягаемой» для англичан[511]. Но в Петербурге, как уже говорилось, сразу и без боя приняли требования Лондона. 16 октября Николай I уведомил об этом британского посла графу Кланрикарда, а 20 октября Нессельроде отправил соответствующую инструкцию Поццо ди Борго.

Российскому посланнику предписывалось передать британскому кабинету и непосредственно Пальмерстону, что России ложно приписывают «замыслы, угрожающие безопасности британских владений в Азии», и Николаю I никогда «не приходило и никогда не придет на ум» намерение «посягнуть на безопасность и спокойствие великобританских владений в Индии»[512]. Утверждалось, что Тегеран действовал на свой страх и риск, что Петербург не только не подначивал его, а, напротив, указывал «на несвоевременность и опасность всякой военной экспедиции, предпринятой персидским правительством при теперешнем бессилии и истощении страны»[513]. Как доказательство того, что Россия не помогала персам, приводились ее настоятельные требования о возвращении русского батальона, который, подчеркивалось, являлся главной силой армии шаха при осаде Герата[514].

Что же касается поведения Симонича, который вместе с другими русскими дипломатами и офицерами консультировал в персидском лагере военное командование шаха, то оно трактовалось, как вполне понятная и естественная реакция посланника на просьбу главы дружественного государства. «По прибытии в лагерь граф Симонич нашел персидскую армию в очень затруднительном положении и не счел себя вправе отказать в своем содействии шаху, когда этот монарх обратился к нему с настоятельной просьбой осмотреть осадные работы». Подчеркивалось, что «всякий английский офицер, будучи поставлен в такое же положение, без сомнения поступил бы точно так же и оказал бы дружественному монарху содействие, о котором тот просил в столь критическом положении»[515].

Не факт, что Пальмерстон и его коллеги купились на подобное объяснение, но, пожалуй, Нессельроде на это и не рассчитывал. Главное было сохранить лицо великой державы, подать ее отступление в приемлемой дипломатической оболочке и при этом, по возможности, поменьше грешить против истины. Например, не отрицалось, что именно Россия стояла за договоренностью между Тегераном и Кандагаром, к которой готов был присоединиться Кабул. Но эта договоренность изображалась как мирная и безобидная сделка, свидетельствовавшая будто бы о том, что Петербург вовсе не собирался допустить «расширение персидского могущества» за счет Герата (поскольку «это могло возбудить опасения в соседних странах»), а стремился к обеспечению независимости Афганистана, на которую шах ни в коем случае посягать не собирался. Это «непременное условие» было бы положено в основу упомянутого мирного соглашения, если бы оно состоялось[516].

Утверждалось, что Россия желала лишь «внутреннего спокойствия» Афганистана, хотела положить конец «раздорам, так часто волновавшим эту страну», возвратить ей «такое благоденствие и спокойствие, что она сделалась бы доступна для торговли и промышленности всех наций, заинтересованных развитием природных богатств Центральной Азии»[517]. В русле этого подхода логично смотрелся следующий тезис – о том, что Виткевича послали в Афганистан исключительно для ознакомления с этой страной и налаживания с ней торговых связей, а иные толкования «преувеличены и лживы»[518]. Причем ему даже не вменялось в обязанность заключение «торгового контракта», предполагалось, что он займется только выявлением возможностей для торгово-экономического взаимодействия на перспективу. Ну, а о каких-либо политических комбинациях речь якобы вообще не шла. Главное, акцентировалось, в миссии Виткевича не было «решительно ничего неприязненного к английскому правительству и решительно никакого намерения нарушать спокойствие Британских владений в Индии»[519].

Также давалось совершенно определенно понять, что Симонич вот-вот покинет Тегеран и его место займет Дюгамель, который уже должен «очень близко находиться от места своего назначения». Англичан должно было успокоить сообщение о том, что этот дипломат «так хорошо известен умеренностью своего характера, что одно его назначение уже служит самым ясным указанием того образа действий, которого ему приказано держаться, а его прежняя отличная служба есть надежная гарантия точности, с которой он сумеет исполнить предначертания нашего правительства в том, что касается персидских дел»[520]. В последнем пассаже содержался изящный намек на то, что Симонич, увы, исполнял «предначертания» не так уж точно, и от этого многие проблемы произошли…

Уже говорилось, что Дюгамель не был похож на своего предшественника, но не стоит воспринимать его как ограниченного чиновника, несамостоятельного, всегда и во всем полагавшегося на указания начальства и поступавшего по принципу «как бы чего не вышло». Александр Осипович был не так прост. Боевой генерал (как и Симонич), участник войны с Турцией (1828–1829) и польского похода 1830–1831 годов. Опыт дипломатической работы приобрел в Египте, будучи генеральным консулом в Александрии. Не склонный своевольничать и предпринимать важные шаги без согласования с центром (что, вообще-то, норма профессии дипломата), Дюгамель, вместе с тем, отличался живым умом и в своих оценках предпочитал отталкиваться от реальности, а не только от указаний «свыше». Мы еще увидим, как менялось его отношение к Симоничу, Виткевичу и их поступкам.

Впрочем, отправляясь в Персию, он считал для себя главным именно то, о чем говорилось в инструктивной ноте Нессельроде: устранение «важных затруднений, которые возникли между Тегеранским двором и Британским правительством»[521].

Отдельные выпады в адрес Великобритании, содержавшиеся в этой ноте, дела не меняли, суть документа заключалась в сдаче Россией своих позиций. Но чтобы окончательно не уронить свое достоинство и показать, что, мол, не одни англичане имеют право возмущаться, предъявлять претензии и выставлять требования, Нессельроде включил в ноту несколько «наступательных» абзацев. «Если есть держава, которая могла бы питать некоторые опасения или предъявлять жалобы, – с деланным возмущением заявлял министр, – так эта держава –