Поэтому мы считаем возможным написать, что Мариньи был в достаточно тесных отношениях с коммуной и с руководством города Ипра,[1006] а также извлекал экономическую, чтобы не сказать денежную, выгоду из своего влияния на королей Франции и Англии. Впрочем, именно к общине Ипра было обращено уже упоминавшееся нами письмо Филиппа Красивого, который просил Эдуарда II взять под свое покровительство всех горожан Ипра, которые собирались торговать в Англии; это письмо Мариньи повелел составить Пьеру Барьеру 25 июля 1314 г.[1007]

Это был последний акт помощи Ангеррана горожанам Ипра, положивший к тому же конец его вмешательству в область политики и администрации Английского королевства. Тем не менее в 1314 г. Мариной считал, что его звездный час близок. Возможное избрание Николя де Фревиля на папский престол могло придать Мариньи гораздо больший вес в сфере европейской политики и предоставить бескрайние возможности для реализации его планов. Андре Сапити, представитель Эдуарда II на сессиях церковного собора, 31 августа 1314 г. посоветовал своему господину наладить отношения с кардиналом ввиду крестового похода против шотландцев![1008]

Таким образом, Эдуард II мог заранее придумать способ, как надежней привязать к себе кузена будущего папы, но не способ спасти его. Впрочем, получив известие о смерти Филиппа Красивого, 20 декабря 1314 г. король Англии отправил новому королю Франции и Наварры письмо, в котором дал отличную рекомендацию Мариньи; он прекрасно понимал, что период могущества камергера завершился. В своем послании он ни единым словом не обмолвился о тех услугах, которые оказал ему Ангерран, а говорил лишь о том, как преданно служил камергер Филиппу Красивому и о привязанности, которую испытывал к нему покойный правитель. Людовик X, на самом деле, ничего не имел против Мариньи, но король Англии пекся не только о спокойствии Ангеррана. Он хотел, чтобы камергер остался в Совете и, соответственно, в услужении у нового короля Эдуард II, очевидно, был заинтересован в том, чтобы советник Филиппа Красивого стал советником Людовика X. В письме сообщалось также о грядущем визите Антонио Пессеня, которому несомненно, было поручено отстаивать приведенные доводы на словах и постараться сделать некоторые из них еще более убедительными.[1009]

Старания Эдуарда II не увенчались успехом, но кое-кто все же получил свою выгоду от исчезновения Ангеррана: Тот Ги, который пользовался доверием камергера, перевел на себя доверенности, оформленные одновременно на него и на Мариньи.[1010]

На каких основаниях Ангерран де Мариньи занимался вопросами религии и вмешивался в политику в отношении папства? Вполне понятное удивление вызывает тот факт, что Филипп Красивый поручил решение подобных проблем рыцарю, никоим образом не подходящему для такого рода деятельности; Мариньи не был юристом,[1011] в то время как к услугам короля были Ногаре и Плезиан. К тому же в большинстве случаев послы, отправляемые к папскому двору, были людьми духовного звания, такими, как аббат Сен-Медар де Суассон, епископ Байе, Жоффруа дю Плесси, Жиль Асцелин или Ален де Ламбаль. Появление фигуры Мариньи в сфере папской политики не было вызвано недоверием Филиппа IV к вышеупомянутым церковникам, ведь данные королем поручения он чаще всего выполнял в сотрудничестве с ними: изменялся лишь его статус в сменявших друг друга посольствах. Следовательно, можно заключить, что в ситуации, когда речь шла уже не о спорах на тему канонического права, которые в течение долгих лет вел Гильом де Ногаре, а о возможности получения от папства политических и финансовых привилегий, король сделал ставку на ловкость умелого дипломата. Именно это изменение подхода к отношениям между французами и понтификом позволило Мариньи утвердить свое влияние в этой области и вместе с тем навязать собственную концепцию переговоров.

Его задачей было получить поддержку папского престола, чтобы облегчить решение целого ряда находившихся в то время в его компетенции проблем, которые его особенно беспокоили: заставить Роберта Бетюнского окончательно и бесповоротно подчиниться королю, а Генриха VII ратифицировать союз с Францией, не говоря уже об имуществе тамплиеров, в отношении которого он надеялся на то, что папа присоединится к решению короля Франции. Речь теперь шла не о борьбе с папством и попытке доказать превосходство короля, а о примирении с духовной властью. Сама личность папы играла тут роль немаловажную и способствующую успеху дела. Но Клименту V отнюдь не была свойственна покорность королевским приказаниям, которую ему иногда приписывали. То, что король согласился на ряд уступок, из которых впоследствии смог извлечь немалую выгоду, было отчасти заслугой Мариньи. Он подтолкнул короля к решению отложить идею проведения судебного процесса, чернившего память Бонифация VIII, а затем оставить ее вообще, к огромному сожалению Ногаре, и добился того, что взаимным упрекам короля и папы был положен конец, что отразилось в булле «Rex gloriae» от 27 апреля 1311 г. Наконец, он сгладил последствия, которые мог повлечь за собой суровый приговор, вынесенный Гишару де Труа, устроив перевод епископа на другую кафедру и позволив ему обосноваться в Авиньоне.

Если Мариньи сумел добиться претворения в жизнь подобной концепции отношений с Климентом V, это означает, что король с ней соглашался. Вполне возможно, что излишества Ногаре уже довольно давно начали вызывать раздражение у набожного Филиппа Красивого. Бонифаций VIII умер, и королю уже не нужно было добиваться признания его вины. Гораздо большую пользу в виде ценного союзника могла принести королю уступка в этом вопросе, взамен которой он получил признание своего «справедливого рвения»., чем приговор, вынесенный мертвому противнику. Даже если Филипп Красивый и не уступил, он все же отошел от бесполезно-непримиримой позиции Ногаре. Как точно заметил Ж. Лизеран, у короля было слишком много требовавших внимания дел, чтобы он надеялся преуспеть в каждом. В итоге реальную выгоду ему могло принести – и он это понял – следование той политике, за которую ратовал Мариньи.