1939 года, то не испытал никакого намерения ехать дальше, в Калифорнию. Все, что мне было нужно, как я думал, находилось в Нью-Йорке. Там я планировал начать новую жизнь.

Дальнейшее, впрочем, показалось мне несмешным розыгрышем. Истинная любовь всей жизни обернулась очередной быстрой и парадоксальной интрижкой, и спустя два месяца все было кончено. Моя новая жизнь зиждилась на мнимой любви и автоматически рухнула вместе с ней. Как-то утром я проснулся и осознал – довольно просто и спокойно, – что понятия не имею, зачем мне задерживаться в этом городе еще хотя бы на мгновение. Вот только как мне быть и куда податься…

Следующие несколько недель я провел почти в полном одиночестве: бродил по Центральному парку на ледяном предвесеннем ветру; или сидел у себя в номере отеля, глядя на водонапорную башню на крыше здания напротив. Если звонил телефон, я оборачивался и пялился на него, пока он не умолкал, что утоляло некую агрессию во мне и давало пятиминутное облегчение.

Снова и снова я невольно вспоминал тот последний разговор с Дороти во времена мюнхенского кризиса. Дороти спросила, вижу ли я иной смысл в жизни, кроме того, что дарует вера в коммунизм. Я ответил: «Нет», но она не поняла, что́ именно я имею в виду. Смысла в жизни я не видел вовсе.

Надо же, как я запросто признался в подобном! Почему тогда мой собственный ответ не привел меня в смятение, не ужаснул, как это было бы сейчас? Думаю, в те дни я мог раскрыть самую жестокую правду о себе, просто ничего не чувствуя и ни о чем не думая. От моих же мыслей и чувств меня защищала игра Иных.

Теперь думать и чувствовать я был вынужден. Игру, конечно, можно было продолжить, но я не стал. Американские Иные – для американцев; со мной они не связаны. Они мне даже не враги.

В отчаянии я вдруг вспомнил последнее предложение из письма Августуса. Теперь, чрезвычайно важное, оно обещало некую сверхъестественную поддержку. Если Августус правда за меня тревожился, то он такой единственный во всей Америке. И я написал ему о своих бедах.

Он ответил мне, а потом присылал еще по два-три письма в неделю: целые страницы о пацифизме, малодоходном производстве, правильном источнике заработка и компании с неограниченной ответственностью. Я не пытался вникнуть во все, но авторитетный тон Августуса впечатлял и притягивал. Казалось, попроси я – и он даст мне предельно конкретные распоряжения. Это-то мне и было нужно: я тосковал по дисциплине.

Сам ли я решил отправиться в Калифорнию или за меня решил Августус? Его письма с самого начала подразумевали, что он ждет меня; он даже предлагал денег на автобусный билет. Это было особенно трогательно, ведь у меня на руках уже имелся бесплатный билет на поезд первым классом – езжай не хочу. Так совпало, что несколькими днями ранее мой нью-йоркский агент выбил мне работу сценаристом на одной из голливудских киностудий. Я счел это знаком судьбы и поехал.

На месте я сразу выяснил, что в Индии Августус ни дня не занимался йогой. Я пошутил о хрустальных шарах и лежании на гвоздях, на что Августус ответил вежливой задумчивой гримасой и грустной улыбкой. На следующей встрече он с напускной беззаботностью заметил, что все великие учителя-мистики сходятся во мнении, будто подобные практики препятствуют просветлению; в лучшем случае ведут к физическому тщеславию и одержимости сексом, в худшем – могут даровать определенные духовные силы, которые неизбежно сопровождаются гордыней, манией величия и безумием… Тем не менее обещание духовных сил вызывало трепет. Хотелось расспросить о них подробнее, но я сдержался: после проявленной ранее бестактности лучше было держать рот на замке.

Так чем же занимался Августус, покинув колледж? Об этом я узнавал долго и понемногу. Августус, несомненно, ждал, пока мой интерес перестанет быть праздным. К тому же мне многое предстояло освоить, прежде чем я понял бы, о чем он говорит. Начал он с того, что стал одалживать мне книги: Вивекананда, брат Лоренс, Уильям Джеймс, «Бхагавадгита», Томас Келли, Эвелин Андерхилл. Какие-то я проглотил, через какие-то пришлось продираться в духе эстетического умерщвления плоти, воюя с тошнотворным вокабуляром, неряшливым стилем или же самой обыкновенной смертной скукой, докапываясь до того ценного, что, по заверениям Августуса, лежит под поверхностью.

А потом, внезапно, как-то раз он заговорил о монастыре. Обитель находилась в гималайском предгорье, среди сосен и кедров. Долины внизу неделями скрывались под облаками, а потом погода вдруг менялась, обнажая огромные заснеженные пики горной гряды вдоль тибетской границы.

– Туристы, что поднимаются в Дарджилинг[95] взглянуть на них, говорят: «О, как прекрасно!» Эти горы воистину прекрасны, хотя представить что-нибудь столь же далекое от привычных стандартов живописности невозможно. Тебя встречает нечто бесконечно далекое и грозное. Горы как будто говорят тебе: «Да, это другой мир, и он не для мелких тварей, подобных тебе. В своей недостойности ты не протянул бы среди нас и мгновения. От тебя сейчас требуется лишь одно – помнить о нашем существовании».

Монастырь был посвящен созерцанию Брахмана – божества без формы и атрибутов. Таким образом, там не было ни кумирни, ни даже образов или картин с изображением богов или святых. Никаких ритуалов и поклонений, общей молитвы и песнопений. Монастырь вообще жил без расписания. Медитируешь когда удобно, у себя в келье, один.

Поначалу Августус с трудом переносил царившую там тишину.

– Только потом осознаешь, что неверен твой собственный ритм. Там считалось, что человек воспринимает свою жизнь престиссимо[96] и занимается одним и тем же, как некий дирижер-любитель, совершенно не видящий замысла композитора.

Августус провел в монастыре лето, но и оно показалось ему суровым, ведь в ту пору он более или менее оставался прежним, лондонским Августусом. Однако время шло, минули месяцы, и наступила зима; выпал глубокий снег. В крохотных квадратных кельях не было отопления, приходилось накрываться парой одеял и даже в помещении носить шерстяную шапочку с ушами. Тогда-то Августус и отпустил бороду. («Сперва просто хочешь держать лицо в тепле, потом привыкаешь к ней, а после признаешься, что она скрывает немужественный подбородок».) Монахи были приятными и дружелюбными людьми, но лишь один из них разговаривал по-английски – да и то медленно и с большим трудом. В библиотеке хранились книги на бенгали и санскрите. Зимняя диета строго ограничивалась рисом и овощами, в основном сушеной тыквой. Порой погода не давала по несколько дней кряду выбраться на улицу. Я слушал, не сдерживая смеха, сквозь который вздрагивал. Перспектива жить в такой скукоте подавляла, точно горы, а ведь единственным средством борьбы с тоской была медитация!

Именно за год, проведенный в монастыре, Августус убедился