в рощу забрел олень, а каждую ночь в окрестных холмах завывали койоты. Геологически, объяснял Августус, эти холмы довольно молоды и продержатся еще долго, потому что состоят из мягкого выветрившегося гранита; ежегодно дожди вымывают его в долину тоннами. Как и прочие свидетельства мутабельности, это, должно быть, доставляло Августусу несказанное удовлетворение. Он даже брался ускорять процесс: тыкал в размытый склон холма тростью, хихикая и выглядя чуть ли не злодейски.

Старушки и Августус проявляли крайнюю озабоченность личным пространством друг друга. Никогда не пользовались кухней одновременно, разве что во время трапезы, которую по воле случая делили. У Августуса имелся собственный телефонный аппарат, на звонки по которому старушки не отвечали. Он медитировал в хижине на возвышенности в саду, в окружении субтропических джунглей огромных папоротников, пальм и бананов. Здесь его нельзя было тревожить ни при каких обстоятельствах; уверен, даже если бы дом загорелся, старушки и то не стали бы его звать. Сочли бы, что такая незадача не достойна его просветленного внимания.

Мы с Полом поехали каждый на своей машине, потому что позднее мне предстояло вернуться на студию. Когда мы остановились у ворот дома и вышли, Пол спросил:

– Сколько ему лет?

– Около пятидесяти.

– Тогда он, наверное, импотент. Вот почему он, как и я, против секса.

– Именно такие идиотские замечания отпускают в попытке объяснить нечто, во что боятся поверить.

– Да, это одно из таких, – добродушно ответил Пол. – А есть еще такое: где он берет деньги?

– Я не спрашивал. Думаю, у него есть независимый источник дохода. Большую часть прибыли он раздает, а малую оставляет себе.

– Будь ты прожженной шлюхой вроде меня, знал бы, что и малая часть огромна, когда поступает в начале месяца.

Августус, как и условились, ждал нас у боковой двери для гостей. Располагалась она в дальнем конце глубокой веранды красного дерева с булыжными колоннами и под изогнутой в японском стиле крышей, которая затеняла все комнаты. Августус следил за нашим приближением из-за панели цветного мозаичного стекла; потом дверь открылась, и он церемонным жестом пригласил нас войти, пробормотав:

– Прямо по этому коридору до самой последней двери.

После яркого солнца снаружи, мы шли, как слепые, на ощупь. Пол ликующе прошептал мне на ухо:

– Да тут прямо кабак с нелегальным спиртным!

Августус тем временем запер входную дверь. Видимо, из предосторожности, на которой настаивали мнительные старушки. Хотя с уверенностью я бы не сказал: Августус вообще имел обыкновение выставлять других людей чрезмерно осторожными, дрожащими от страха за свою шкуру и собственность.

Когда мы наконец оказались в комнате Августуса, а он закрыл дверь, отгородившись от внешних звуков, я всех представил. Августусу Пол сразу понравился: когда они пожимали друг другу руки, глаза хозяина так и лучились теплом. Он сделался само очарование.

– Чаю не желаете? Как раз хотел заварить, мне не в тягость. Право, не отказывайтесь! Я вот выпью, даже если вы меня не поддержите. Все убеждаю себя в том, что чай – просто единственно допустимый стимулятор, но, говоря по правде, для старого британского поклонника чая вроде меня это зависимость, никак не меньше.

Ну как его было не любить! А что в нем действительно очаровывало, так это бесстрашие и пыл. Прочие сдерживаются, к ним надо подход искать, Августус же первым шел навстречу. Он прямо горел желанием узнать тебя, да и кого угодно, что угодно. Его интеллект происходил от безграничной любознательности, а ведь такое не у каждого встретишь! Пока Августус ходил за чаем, мы с Полом сидели тихо, словно зрители в театре, боясь нарушить чары и зная: это не конец спектакля, только быстрая смена сцен. Но как это представление воспринимал Пол? Я смотрел в сторону; боялся увидеть на его лице насмешку и испытать прилив неприязни: не понимаешь Августуса – твоя проблема!

Комната, просторная и уютная, казалась голой лишь потому, что Августус поснимал все картины со стен, сказав, что они его отвлекают. («Я заметил, что слишком много времени провожу в них, приглядываясь к деталям. Приговариваю: “Честное слово, как ловко!” или: “Неважно, как он этого добился”. Будь я художником, разумеется, смотрел бы на них иначе, видел бы их целиком. Правда красота имеет чудны́е свойства? Видно же, ее поместили туда, чтобы сказать нам что-то, но явно не то, что первым приходит в голову».)

Августус возник с чайным набором в дверном проеме неожиданно и бесшумно, точно призрак. Кроссовки, которых он почти не снимал, делали его поступь неестественно легкой. Одет он был как обычно, в костюм, одинаково подходящий как художнику, так и поденщику: синий халат с обтрепанными манжетами рукавов, темно-синяя рабочая рубашка, синие джинсы с заплатками на коленях и вылинявшие после многочисленных стирок. Невзирая на горячую преданность Августусу, я не мог не взглянуть на него глазами Пола. Конечно, у Августуса борода а-ля Христос, аккуратная и остроконечная, явно ухоженная. Ну так и что?! С ней его худое, красивое лицо как будто обращалось к небу. Чай Августус разливал вполне по-человечески, однако стоило Полу явить одно из своих пристрастий – достать пачку сигарет, – как он ответил совершенно неуместным количеством суеты в поисках пепельницы. В этом чувствовался тонкий оттенок укора; Августус словно говорил: «Что за ярмо вы на себя надели, курильщики; не в силах и пяти минут прожить без своего инструмента!» – и Пол этот намек уловил.

Потом установилась тишина. Речь шла о Поле, а значит, дело было либо в смущении, либо в назревающей враждебности, однако меня это не волновало. Я уже привык, что в начале каждого визита к Августусу приходится хранить молчание. Он сам говорил мне, что это часть его техники для достижения сосредоточенности: ждешь, пока «муть осядет, и вода очистится», и только потом начинаешь говорить.

– Я прочел эссе о «Гите», которое ты мне одолжил, – сказал я Августусу, выждав должное количество времени. Обоих собеседников я знал достаточно, чтобы не начинать разговор о Поле прямо.

– Благодарю, – хмуро отозвался Августус. Пока стояла тишина, он сел на краешек стула, неподвижный и вместе с тем настороженный, сложив длинные чувственные кисти рук на коленях. В такой позе он часто напоминал мне радиста в наушниках, получающего сообщение, которого окружающие слышать не могут. Его светлые бледно-голубые глаза как будто теряли фокус, он словно слеп – по крайней мере, к внешнему миру.

– Мне попалось там одно утверждение, которое я не могу не оспорить, – продолжил я, чтобы разговорить Августуса. – Автор принимает как данность, что так мало людей вообще испытывают искренний интерес к, – (к черту Пола, сказал я себе), – «этому самому».

– Ах, мой дорогой Кристофер, как часто я завидую твоему оптимизму по отношению к людской природе! Честное слово, это признак скромности. Ибо ты нашел