Таким образом, две постройки составили единый комплекс, который подводил богомольца к гробнице Христа, новой Святая Святых, постепенно, шаг за шагом, во многом аналогично тому, как это происходило в иудейском Храме (см. схему). Вход в Мартириум находился на Кардо Максимус, прямо в сердце языческой Элии. Все три его двери стояли постоянно открытыми, чтобы прохожие с улицы замечали великолепие церкви и испытывали желание войти внутрь. Чтобы попасть в базилику, требовалось сначала пересечь атриум перед ней, а сама базилика была лишь этапом, предваряющим встречу с главной святыней. Все западные двери базилики вели в просторный внутренний двор перед гробницей, способный вместить толпы богомольцев. Здесь был разбит сад в память о саде вокруг гробницы, где женщины, пришедшие умастить тело Иисуса, первыми узнали о его воскресении. Таким образом, Константин завладел центром римской Элии Капитолины и превратил его в святыню христианства, выстроив рядом с форумом Новый Иерусалим. Раньше Элия не представляла интереса для подавляющего большинства христиан-неевреев, а местная церковь находилась на задворках – за стенами города, в малонаселенном предместье на склоне нового Сиона. Теперь же Константин продемонстрировал всему миру, что в его империи новая вера занимает главенствующее положение. Этот символический жест вызвал общее воодушевление в христианской среде. Едва только на Голгофе была обнаружена гробница Христа и закончена чудесная базилика, как христиане начали создавать вокруг этого места собственную мифологию, помещая его в центр своей духовной жизни. Они воскресили старую иудеохристианскую легенду о том, что Адам был погребен на Голгофе, а вскоре стали также считать, что именно здесь Авраам связал Исаака, чтобы принести его в жертву. Иными словами, с новым святым местом стали связывать верования и легенды, очень схожие с теми, что когда-то окружали иудейский Храм. Теперь это был символическим «центр», где божественная сила чудесным образом коснулась зыбкого земного мира. Это был символ нового рождения человечества, исполнения всего, что обещала религия Авраама, и новой эры в истории – эры христианства.

Однако христиане считали себя выше поклонения материальным объектам. Когда-то они гордо провозгласили свою веру чисто духовной, не привязанной к земным святилищам и святым местам. Мощь того духовного отклика, который вызвало у них открытие гробницы Христа, показывает, что мифы священной географии уходят корнями глубоко в человеческую психику. Внезапное потрясение или неожиданное обретение осязаемого символа религии или культуры способно возродить восторженное отношение к священному пространству, особенно после мрачного периода гонений, когда народу грозило уничтожение. Мы никогда не сможем поручиться, что переросли примитивные мифы: даже в современном чисто светском обществе, где правит бал наука, мифология по-прежнему обладает притягательной силой, и в Иерусалиме это видно особенно отчетливо. А христиане IV в. при открытии места погребения Иисуса испытали шок узнавания и впервые получили импульс к тому, чтобы укорениться в реально существующем месте, создать себе отчизну в земном мире и обжить собственное священное пространство. Эта живительная связь с прошлым позволила им переместиться с задворок прямо в центр Элии и занять совершенно новое место в мире.

Даже на Евсевия, которому была глубоко чужда сама идея священного пространства, открытие Гроба Господня произвело столь сильное впечатление, что ему пришлось пересмотреть некоторые из своих прошлых представлений. Теперь, вновь приобретя расположение императора, он должен был истолковать события, потрясшие христианский мир. И оказалось, что объяснить значение этой находки можно только языком мифологии, который Евсевий до того презирал. Рассуждения были здесь бессильны – требовалось привлечь образность древних мифов, апеллирующую к глубинным уровням сознания и эмоций. Находка представляла собой богоявление – люди увидели то, что раньше оставалось сокрытым и недоступным. Таким образом, в ней повторилось чудо воскресения Христа из мертвых, которое теперь представлялось Евсевию торжеством над силами тьмы, вполне в духе древних мифов о битвах богов. «Тогда священнейшая пещера сделалась для нас образом возвратившегося к жизни Спасителя, – писал Евсевий в официальной биографии Константина. – Сокровенная во мраке, она наконец снова вышла на свет и приходящим видеть ее представляла поразительную историю совершившихся в ней чудес» (Евсевий, Жизнь Константина 3:28). В уничтожении храма Афродиты Евсевий видел триумф над силами зла, потому что сам храм был «тайником сладострастному демону любви» и «мрачным жилищем для мертвых идолов», где «на нечистых и мерзких жертвенниках приносили ненавистные жертвы». Но Константин, ведомый Богом, чей свет озаряет сердца людей, распорядился произвести катарсис и удалить мерзость. «По силе этого повеления, убежище обмана тотчас разрушено сверху донизу, жилище заблуждения со всеми статуями и демонами ниспровергнуто и раскопано» (Евсевий, Жизнь Константина 3:26). Открытие гробницы воспроизводило весь духовный опыт христианства: оно было одновременно и откровением, и воскресением, и торжеством сил света. В предыдущих сочинениях Евсевий трактовал воскресение Иисуса сравнительно сдержанно, но в «Жизни Константина» оно приобретает драматизм, характерный для теологии Афанасия.

Евсевий ни разу не упомянул в своих сочинениях Голгофу и, по-видимому, не очень ею интересовался. Но вид пещеры, в столь недавнем прошлом вырубленной в теле скалы, потряс его до глубины души. Евсевий был поражен тем, что она выделена из окружающего пространства – «выступает, прямая и одинокая, над ровной землей», – и что в ней никогда не лежало никакое другое тело (Евсевий, О богоявлении 3:61). Уникальность пещеры отвечала беспримерной победе Христа. Глядя на гробницу, Евсевий мог вызывать в своем воображении картины земной жизни Иисуса. Известно, что нам значительно проще вспомнить подробности событий, попав на место, где они произошли, или представив себе это место. Так и здесь, вид священной гробницы соединял прошлое с настоящим, уничтожая временной разрыв, и, как писал сам Евсевий, «громче всякого голоса свидетельствовал о воскресении Спасителя» (Евсевий, Жизнь Константина 3:28). Впоследствии другие христианские авторы интерпретировали значение святых мест с точки зрения доктрины Афанасия о вочеловечении Слова. Вместо того, чтобы пытаться, минуя Иисуса-человека, прозреть его божественную сущность, как рекомендовал Евсевий, они предпочитали своими глазами увидеть и своей рукой коснуться мест, связанных с его земным существованием, и увериться, что Иисус-человек – ярчайшее свидетельство связи Бога с подлунным миром.

Евсевий не полностью отказался от своих прежних воззрений. Он продолжал именовать город Элией, не видя в этом языческом метрополисе ничего священного и считая, что думать иначе «не только низко, но и нечестиво», это «признак чрезвычайно низменного недалекого ума» (Евсевий, Проповедь на Псалом 87). Название «Иерусалим» относилось только к гробнице Христа и новым постройкам Константина на Западном холме. Остальная Элия была такой же частью грешного мира, как и раньше, и вдобавок виновным городом. Евсевий именовал построенный Константином храмовый комплекс «Новым Иерусалимом» именно потому, что его воздвигли «в противоположность так называемому древнему» (Евсевий, Жизнь Константина 3:33). Новый Иерусалим ни в чем не был похож на иудейский город, когда-то проклятый Иисусом, и вскоре стал для христиан еще одним удобным местом размышлений о поражении иудаизма. Мартириум, находившийся на одной из самых высоких точек Западного холма, господствовал над оскверненной Храмовой горой. Такое его расположение наглядно подтверждало торжество новой веры, которая пользовалась теперь покровительством самого императора, тогда как от иудаизма в Элии не осталось и следа. В этом смысле возникновение Нового Иерусалима отвечало прежним представлениям Евсевия. Христианам не надо было больше прятаться, и их вера смогла обрести корни в земном мире. Христианская церковь, заняв прочное место в общественной жизни империи, стала приобретать принципиально новые черты. В этом процессе Новому Иерусалиму отводилась важная роль. Однако нарождавшееся христианское самосознание покоилось на пагубном отрицании прежних традиций, что ярко проявилось в Элии. Новый Иерусалим был враждебен своим предшественникам: его основание сопровождалось яростным уничтожением языческой святыни, при котором древние божества объявлялись демонами, и высокомерным утверждением превосходства христианства над иудаизмом. Все то время, что Иерусалимом правили христиане, евреям не разрешалось там жить. Старый запрет оставался в своде законов Римской империи. Хотя христиан больше никто не притеснял, они все еще сохраняли привычку защищаться и готовность в любой момент дать решительный отпор любому противнику. Увы, гонения не всегда учат своих жертв состраданию. С самых первых дней в Новом Иерусалиме жила нетерпимость по отношению ко всем «чужим», весьма далекая от учения Иисуса о милосердии.