– Нет, он был знаком с жертвами.

– Откуда тебе это известно?

– Люди, которые приходили нынче утром, все мне объяснили.

– Ну и что еще они тебе объяснили?

– Эти несчастные девушки были убиты во имя другого мира. И они стали дверями в тот, другой мир…

Потрясенный Мерш бросил взгляд на Николь.

– А какое отношение все это имеет к Эрве?

– Через эти убийства они метят именно в него.

Сыщик непонимающе замотал головой:

– В каком смысле?

Одетта поджала губы – слегка опущенные уголки рта придавали ее лицу выражение легкой горечи и твердости, которой, впрочем, противоречили мягкие манеры.

– Тебе лучше всего расспросить об этом свою мать.

Лицо Мерша дрогнуло и исказилось; он так сильно сморщился, что не смог произнести ни слова.

«Семья, – подумала Николь, – рано или поздно, все сводится к семье».

Николь села за руль – Мерш выглядел совсем потерянным. Девушка, напротив, вела машину спокойно и уверенно. Как это ни забавно, ее утешало сознание того, что она стала всего лишь второстепенной жертвой. Да, она значилась в этом жутком списке, но оказалось, что главной фигурой – и даже в некотором роде причиной всех совершенных преступлений – был Эрве Жуандо.

Непостижимо!

Каким это образом парень двадцати двух лет, студент Нантерского университета, не замешанный ни в какие истории, мог попасть в самое средоточие серии кошмарных убийств?! Что связывало его с тремя подругами? Только одно – Эрве по очереди влюблялся в каждую из них. Или, может, во всех трех сразу… Значит, именно его влюбленность и обрекла девушек на смерть? Но почему?

И Николь спросила вслух:

– Почему?

Мерш, скорчившийся в три погибели на пассажирском месте, не ответил. А ведь он понял смысл ее вопроса. Смоля одну сигарету за другой, он так надымил в салоне, что Николь с трудом различала дорогу. И всю поездку они провели в атмосфере пророчеств, древних святилищ и тайны, которая сгущалась с каждой минутой.

Однако Николь не желала отступать.

– Это же твоя семья. Ты должен знать, в чем тут дело!

Сыщик откашлялся.

– Вообще-то, у нас не одна семья, а две. Я не рос вместе с Эрве. И с нашей бабушкой едва знаком. А наша мать, которая запихнула меня к иезуитам, чтобы очистить место в доме для своры пьяниц, тоже им не занималась.

– А его отец?

– Тайна, покрытая мраком. Наверняка какой-нибудь случайный бабник. Такой же, как и мой родитель. Пара бродячих членов, которые заделали нас, признали как сыновей и свалили – adios!

– И ты ничего не знаешь об отце Эрве?

– Ничего, как, собственно, и о своем. Нам с братом справок не давали.

– А этот человек, отец Эрве, мог быть замешан в нынешнюю историю?

Мерш разразился злобным хохотом:

– С какого боку?! Нет, скорее всего, это был самый обычный клошар, прибившийся к нашему очагу. Или какой-нибудь местный, заглянувший к нам на один-единственный вечерок. Маргинал, без настоящего и будущего.

Однако Николь не поддалась на этот цинизм, граничивший с мазохизмом.

– А как рос Эрве? У твоей бабушки были какие-нибудь друзья? Например, знакомые индуисты?

Мерш так пристально смотрел на тлеющий кончик своей сигареты, будто следил, как сгорает его собственная ярость.

– Вся бабушкина культура сводится к уличным танцулькам и к игре в белот[83]. А сведения об Индии она, наверно, почерпнула из фильма «Бенгальский тигр» Фрица Ланга. Так что эта информация нам вряд ли поможет.

– Ну так куда едем?

– Куда хочешь.

На площади Шатле Николь свернула налево и поехала к мосту Менял. То есть в сторону бульвара Инвалидов. Если Мерш пожелает вернуться в Божон, то это уж без нее. Она тоже порядком выдохлась. И даже если призрак убийцы все еще витает над этой квартирой в триста квадратных метров, там все-таки ее родной дом, ее убежище.

Площадь Сен-Мишель… Она вырулила на нее через улицу Дантона, чтобы подняться на холм Шестого округа. Завидев улицу Севр, Николь наконец облегченно выдохнула. Седьмой округ. Home sweet home[84].

Здесь каменная облицовка османовских зданий еще сохранила изначальный белый цвет, портики выглядели надежными, а двери подъездов лоснились от лака. Террасы кафе – например «У Вобана» – были в полном порядке: клиенты чинно сидели там за круглыми столиками, блестевшими, как новенькие монетки; листва сияла так, словно вволю напиталась серебристым соком.

У Николь отлегло от сердца. Вот он – ее биотоп, ее естественное окружение. Несмотря на все свои усилия помогать самым обездоленным, она принадлежала к этому оазису благополучия, красота которого не вызывала сомнений.

– Я родился среди убожества, – внезапно объявил Мерш, словно противореча мыслям Николь. – Не среди убожества моей семьи, а среди окружающего убожества! Моя мать сама выбрала его… И я рос во всем этом, как в мерзкой черной грязи. Может, она и была плодородной – не знаю. И не знаю, как реагировал бы на нее какой-нибудь другой мальчишка, но я раз и навсегда перевернул страницу. Отказался от безмятежного существования, которого, впрочем, мне никто и не обещал. Рос, предпочитая одиночество. Так, по крайней мере, я знал, что сам стану хозяином своей судьбы. Но, честно говоря, я был настолько невыносим, настолько мерзок, что мать быстренько сплавила меня в пансион… эдакая гнусная дыра в какой-то глуши. И там я продолжал расти – упрямо, назло всем, как какой-нибудь живучий сорняк… Наконец я достиг того возраста, когда мог свалить оттуда, но тут меня захомутала армия и отправила в Алжир. Об этом мне и вспоминать неохота; скажу только одно: все, чего я наглотался в детстве, более или менее подготовило меня к этому основному блюду… И вот спустя несколько лет я, со всеми своими «приятными» воспоминаниями о прошлом, оказался на парижской мостовой в поисках работы. Кем работать? Да сыщиком, разумеется. Вы только верните мне оружие, а достоинство я уж как-нибудь сам себе верну. Вот и вся история… В полиции меня ждала настоящая семья – солидарность и дружба, которых я не знал ни у паразитов, окружавших мою мать, ни у иезуитов. И уж конечно, не в той распроклятой армии, которая стерла в порошок Алжир…

Бульвар Инвалидов. Николь припарковалась возле своего дома: всего несколько машин, птички, кружевные тени… Она гордилась тем, что Мерш удостоил ее своей неожиданной исповеди, хотя эти воспоминания еще больше углубили разделявшую их пропасть… Девушка вышла из машины и вдруг почувствовала дурноту, вспомнив, как оказалась босой в объятиях своих охранников. Однако эту картину заслонило другое воспоминание.

Конец весеннего дня, она возвращается с прогулки в сквере Бусико, держась за руку своей няни…

– Не задерживайся здесь, – приказал Жан-Луи, – ни к чему все это опять пережевывать.

Николь рассердилась: ну зачем он прервал ее счастливые воспоминания и вернул к кошмару прошлой ночи! И все же она в каком-то неожиданном порыве взяла своего спутника за руку, и его