ни прежде, ни теперь. Тело любимой женщины, по-прежнему красивое и желанное, хоть и немного расплывшееся из-за родов, ее голос, всегда казавшийся ему самым мелодичным и звонким на свете, мягкие шелковистые волосы, запах – все было неизменным. Все это раньше действовало быстро и надежно, теперь же не помогало, плоть оставалась вялой и бессильной.

О боги, что делать?!

* * *

Хольг махнул рукой, жестом приказав сесть вскочившему дежурному стражнику, и направился в спальню, где лежал раненый сотник. Из-за приоткрытой двери до него доносился негромкий голос:

– Поверь, приятель, я вовсе не держу на тебя зла, хоть ты здорово огрел меня по башке и вообще выставил дураком, каких мало! Ручаюсь, ты поправишься, все будет в порядке…

Увидев входящего графа, бывший разбойник Трюкач осекся на полуслове и поспешно вытянулся в струнку:

– Здравия желаю, ваше сиятельство!

– Здравствуйте, старший десятник. Я вижу, пришли навестить начальника?

– Так точно!

– Что же, похвально…

Граф склонился над Гумаром.

– Сотник! Вы слышите меня?

Никакой реакции не последовало.

– Осмелюсь доложить, ваше сиятельство, он сейчас в беспамятстве, – почтительно понизив голос, сказал Трюкач. – Недавно приходил в себя, а потом опять забылся! Лекари говорят, оклемается, встанет, но не скоро, рана-то больно тяжелая… Велели с ним беседовать и всякие хорошие вещи говорить, даже когда не слышит: мол, он как-то все-таки осознает, и ему это полезно.

– Эти лекари – безмозглые ослы! – усмехнулся граф. – Они ничего не понимают! Гумар встанет прямо сейчас, чтобы спасти моего сына.

Трюкач, остолбенев, выпучил глаза, хотел что-то произнести, но промолчал, встретившись с умоляющим взглядом Ральфа, стоявшего на пороге.

Хольг снова наклонился к раненому, осторожно тронул его за плечо:

– Сотник, очнитесь! Вы нужны моему сыну, слышите? Вы очень, очень нужны моему сыну!

Дворецкий закрыл лицо руками.

Трюкач, затаив дыхание, инстинктивно подался вперед: ему показалось, что веки Гумара дрогнули.

– Мой сын нуждается в вашей помощи! – громко повторил граф.

Глаза раненого медленно раскрылись.

– Ваше… сиятельство…

– Вот, вы пришли в себя! – ликующе возгласил Хольг. – Я знал, что так и будет!

– Ваше сиятельство… Как… молодой господин?

Сотник говорил чуть слышно, на лбу от усилий выступили капли пота.

– Ему очень плохо, он в нервной горячке. Дураки медики полчаса назад заявили, что мой сын умрет.

– Что?!

Гумар отчаянным усилием попытался подняться, но тут же со стоном откинулся на подушку.

– Но он не умрет! – уверенно заявил граф. – Хвала богам, есть человек, который может его спасти!

– Кто… этот… человек?

– Как это кто? – искренне удивился Хольг. – Конечно же, вы!

Раздался чуть слышный стон: дворецкий, несмотря на весь свой опыт и хладнокровие, не выдержал этой мучительной сцены.

– Я?!

– Разумеется! Вы уже дважды спасали его, теперь спасете снова!

И, выдержав небольшую паузу, с ликующей, доброй улыбкой граф договорил:

– Ведь боги троицу любят!

* * *

Эйрис, подняв над головой масляный фонарь, вышла на дорогу.

Грохочущий топот все нарастал, и через считаные секунды из мрака вырвался огромный черный жеребец, тут же резко осаженный уверенной и сильной рукой седока. Всхрапнув, конь встал на дыбы, опустился и мгновенно замер как вкопанный, а мимо него пронеслась кобыла, в седле которой бесформенным кулем болтался священник. Неизвестно, сколько бы она еще проскакала, если бы рослый человек в охотничьем костюме не выкрикнул громким голосом команду, сопроводив ее пронзительным свистом. Серая в яблоках остановилась, в последний раз и с особенно ехидным ржанием подкинув круп. Передняя лука снова глубоко вонзилась в многострадальный живот святого отца, и он со стоном и проклятиями, цепляясь за гриву своей мучительницы, кое-как сполз на землю, утвердившись на широко раскоряченных, сведенных судорогой и жестоко растертых ногах.

– Боги, угодники и демоны! – возопил он прерывающимся от негодования голосом, придя в себя. – Барон, это переходит все границы! Вы обещали дать мне смирную, тихую лошадку, а подсунули настоящее исчадие преисподней! И какого… то есть для чего, во имя всех святых, вам понадобилось нестись сломя голову?!

– Но вы же сами торопили меня, отец Дик! – сильным, звучным голосом отозвался тот, кого он называл бароном. – А что касается бедняжки Клу, о которой вы столь нелестно отозвались, то она действительно… не самая смирная. Каюсь, я впал в смертный грех гнева, и мне захотелось немного позабавиться. Но это уже ваша вина: я изрядно устал на охоте, проголодался, да еще страшно злой из-за того, что упустил прекрасного оленя, а вы набросились на меня, как ястреб на цыпленка, не дав ни поужинать, ни переменить одежду, и потащили куда-то к демонам…

– Не к демонам, а к умирающей! – гневно выкрикнул священник. – Мне стыдно за вас, сын мой! Как можно думать о каких-то суетных и мимолетных удовольствиях вроде еды или чистой одежды, когда речь идет о последнем желании?! Или для вас оно – пустой звук?

– Нет конечно, но повторяю: женщина лжет, что я сделал ей ребенка! Это не моя дочь! Она не может быть моей!

– Вы кощунствуете! По-вашему, несчастная лгала на пороге вечности, рискуя погубить свою душу?..

Тут отец Дик запнулся, стараясь вспомнить, верят ли поклонники нечестивого Маррнока в бессмертие души и считается ли у них грехом ложь на смертном одре.

– Хорошо, хорошо, я скажу по-другому: она ошибается. Мало ли какой бред может прийти в голову женщине! Теперь вы довольны? Ведите меня к ней, раз уж это так необходимо, а потом я поеду назад.

Эйрис, молча слушавшая этот диалог, не выдержала:

– Это было необходимо, сударь, но вы опоздали. Бедняжка скончалась. Пока она была в сознании, все время повторяла ваше имя и говорила, что любит вас… несчастная дурочка! Хвала богам, она не слышала ваших недостойных слов и не узнала, каков ваш истинный облик!

– Как ты разговариваешь с благородным дворянином, негодяйка?! – послышался пронзительный визг из окна, и служанка, страдальчески закатив глаза, заскрежетала зубами. – Простите ее, сударь, она всего лишь глупая деревенская баба…

– И очень храбрая баба, как я погляжу! – с неожиданным благодушием, к которому примешивалось уважение, отозвался барон, спешившись и пристально глядя прямо в глаза Эйрис, для чего ему пришлось нагнуться, а ей – запрокинуть голову. – Не сердись на меня, добрая женщина. Даю слово, я вовсе не такой бесчувственный чурбан, каким ты меня, без сомнения, вообразила. Где лежит эта… покойница, мир ее праху?

* * *

Они пересекли Торговую площадь, прошли по всей улице Оружейников от начала до конца, по-прежнему скандируя что было сил: «Хо-тим На-мест-ни-ка Холь-га!» и, перейдя Арочный мост, загудевший и задрожавший от топота многих сотен ног, оказались перед восточными воротами Кольруда. Прямо за ними,