«И черт возьми, – стучало сердце, падающее в пропасть без страха, – мне так хочется быть с тобой. Быть с тобой всегда, каждую минуту, каждую секунду жизни, в которой так неожиданно появился смысл. Мне хочется, чтобы ты была моей, чтобы ты была моей безраздельно. Знаешь, мне хочется приковать тебя к себе цепями, поставить на твоей нежной коже печать этой вечной принадлежности – и, если только ты этого захочешь, отдаться самому в твой вечный плен, стать такой же безраздельной частью тебя, стать с тобой одним целым…»

«Да нет же, – подумал Герман, – это уж и вовсе попахивает шовинизмом и дискриминацией прав женщины – какие цепи, какие печати?»

«А знаешь, – стучало сердце, – наверное, я просто влюбился в тебя. С первого взгляда, с той самой минуты, когда…»

– Алло, – послышался в трубке голос Вари. Последний гудок оборвался, а вместе с ним оборвались и удары сердца – теперь оно совсем остановилось, замерло или, может быть, все-таки разбилось, упав на дно пропасти, в которую стремилось так бесстрашно. Кто знает…

– Алло, – повторила Варя.

Нужно было что-то сказать в ответ. Что-нибудь, хотя бы это же дурацкое «алло» – лишенное смысла, но спасительное в данной ситуации слово.

Вместо короткого «алло» он отважился произнести целую фразу:

– Привет, Варя. Это Герман.

«Четыре слова», – мысленно подсчитал он. Почти подвиг. Она почему-то молчала.

– Варя, ты меня слышишь?

– Здравствуй, Герман, – ответила она наконец.

Эти два слова подтверждали – вчерашний вечер был, на самом деле был, это не сон и не плод его разыгравшегося воображения. Но что-то едва уловимое в ее голосе, наоборот, опровергало, ясно давало понять – нет, не было ничего, и дождь, и карусели в парке, и даже бумажка с номером телефона – все это мираж, морок, очередной тупик в бесчисленных лабиринтах, по которым странствует душа, тех самых, в которых ей придется блуждать до самого конца… В полном одиночестве.

До самого конца – в полном одиночестве. Отчаянно не хотелось с этим мириться.

– Знаешь, я вчера весь вечер пытался до тебя дозвониться. И сегодня с утра звонил несколько раз. Пожалел, что не взял у тебя номер мобильного.

Варя молчала. Молчала, видимо, потому, что последняя его фраза не содержала в себе семантической побудительной основы – ни вопроса, ни какого-либо суждения, с которым можно было бы согласиться или которое можно было бы опровергнуть. Свалив причину ее молчания на неправильное построение предложения, Герман добавил:

– Как у тебя дела?

Конечно, трудно было представить себе что-нибудь более тривиальное и более беспомощное, чем этот вопрос. И наверное, трудно было рассчитывать услышать в ответ что-нибудь более развернутое.

– Нормально, – ответила Варя и снова замолчала.

Если бы она поинтересовалась в ответ, как идут дела у него, было бы уже проще. Но она не поинтересовалась.

Это становилось невыносимым. Он снова попытался найти слова, гоня прочь нехорошее предчувствие, что никакие слова уже не помогут. И даже те, которые нашептывало сердце, затихшее теперь, притаившееся на самом дне пропасти. Он готов был уже озвучить все те глупости, которые еще минуту назад считал произносить вслух просто недопустимым – и про встречу, которой он ждал так долго, и про тяжкие испытания, и про аромат ее губ, и про цепи, и про печати…

Теперь все это уже не казалось глупым, а казалось единственно правильным, и завершающая фраза: «А знаешь, я, наверное, просто влюбился в тебя, с первого взгляда, с той самой минуты…»

Герман уже набрал в легкие воздуха, чтобы кинуться с головой в ту же пропасть, вслед за собственным сердцем. И разбиться, если так решит судьба.

Но она опередила его – в тот момент, когда Герман уже зажмурился перед прыжком, он снова услышал ее голос:

– Ты извини, мне сейчас некогда. Меня Никита ждет, мы с ним собирались…

Она не закончила фразу. Впрочем, это было не важно – чем именно Варя собиралась заняться с сыном, мало ли чем.

– Да-да, конечно, – поспешил с ответом Герман. – Конечно, Варя, я понимаю. Я только хотел спросить: может быть, мы увидимся вечером? Если ты не против, сегодня вечером?

– Сегодня вечером я не могу, Герман.

– Хорошо, тогда, может быть… Может быть, завтра? Завтра вечером, в парке…

– Нет, не получится, – ответила она. Было сразу понятно, что над ответом она даже не раздумывала. Шансов на подтверждение реальности вчерашнего вечера практически не оставалось. Вероятно, он и в самом деле просто приснился Герману. Ему часто снятся сны.

И все же он предпринял последнюю отчаянную попытку:

– Тогда скажи, когда тебе удобно? Может быть, в другое время или в другой день? Скажи…

– Я думаю, – ответила она почти сразу, – это не самая лучшая идея.

«That is not good idea», – почему-то сразу всплыла в памяти фраза, так часто слышащаяся за голосом переводчика в американских фильмах. Немного расплывчатая, в высшей степени корректная фраза, убийственная в деликатности. Она не оставляла ему никаких шансов. Она была безнадежной.

Он рискнул и попытался опровергнуть эту безнадежность. Возможно, он просто не так понял Варю, и тупая действительность американских боевиков здесь ни при чем.

– У тебя какие-то неотложные дела?

Ох, как же беспомощно это прозвучало! Сердце снова забилось, торопливо подсказывая слова – те самые слова, которые нужно было сейчас сказать.

Но почему-то он не смог их расслышать. Подсказка оказалась напрасной, сердце могло бы не напрягаться, не прерывать затянувшейся паузы, продолжая притворяться мертвым.

– Я просто не думаю, что нам стоит встречаться. Извини… Извини, Герман, – сказала Варя и повесила трубку.

А он остался стоять, продолжая сжимать в руке мобильник, остановив неподвижный взгляд на противоположной стене здания.

Вот ведь как бывает. Впрочем, разве бывает по-другому? Разве жизнь не идет по привычному и, вероятно, единственно возможному пути? Наивно было бы полагать, что что-то могло измениться. Дожив до тридцати лет, пора уже привыкнуть к истинному лицу этой жизни и не пугаться каждый раз, столкнувшись с ним близко. Вот как сейчас…

И все-таки – почему?

Едва ли стоит пытаться найти ответ на этот вопрос. Придется смириться с тем, что из плена собственного прошлого ему не вырваться никогда.

– Никогда, – повторил Герман вслух и медленно перевел взгляд, почувствовав неприятное жжение между пальцами левой руки.

Это дотлевшая до основания фильтра сигарета обожгла кожу. Герман затушил окурок в пепельнице и вернулся в кабинет. Предстояло заняться текущими делами.

– …Извини, Герман, – сказала Варя и повесила трубку.

Последние слова дались ей с трудом. В который раз она пожалела о том, что вообще подошла к телефону. Ведь знала же, догадывалась о том, что он позвонит. Мучительно пыталась подобрать нужные слова для разговора, даже, отыскав в ящике стола листок бумаги и ручку, пробовала записать все то, что нужно будет сказать, – как писала в детстве план школьных сочинений. Впрочем, в этот раз ей не удалось написать ни слова – в комнату зашел Никита, и Варя сделала вид, что она что-то рисует. Кстати, неплохой рисунок получился. Забавная Красная Шапочка, потешный Волк – Никите понравилось, и он уже успел прицепить его скотчем над письменным столом.