А может, потому, что оба мне симпатичны. По-разному, да. Один как друг, второй... как самый лучший мужчина. И мне не хочется, чтобы они ссорились, пусть бы даже это стало интересным рассказом для енотов.

Платон возвращается через пару минут. Заводит движок. С виду спокоен, но я сразу улавливаю атмосферу — он в ледяном бешенстве. Словами можно убить, а еще словами можно взбесить, и у Егора это наконец получилось.

— Этого сученыша надо на место поставить, — объявляет Платон.

— Егор не успокаивается, да? Это плохо. Я так надеялась, что за неделю он остынет, и мы поговорим нормально. Ну знаешь, как взрослые люди.

— Поговорить нормально с ним не получится, он не в себе. Я буквально не узнаю его. Нарывается на конфликт. Что ж, он его получит.

— Платон…

— Что Платон? Шоу разыгранное я ему не спущу точно. Приехали, блядь, понторезы, всей делегацией. Еще бы ментов вызвали... А ты знаешь, он вызовет. В следующий раз. Если спустить в этот.

— Только не говори, что это он из-за меня.

— Я ничего такого не говорю. Я просто злюсь, что мне сорвали лучший секс в жизни.

— Лучший? — улыбаюсь польщенно. — Раз так, то… да, согласна, такое точно нельзя спускать.

Мы уже пристегнулись этими ужасными ремнями и выкатываемся на трассу.

— Платон, думаешь, Егор что, в меня влюбился? Серьезно?

Он бросает на меня серьезный взгляд, и я затыкаюсь. Влюбился, значит. А этот, второй, ревнует. И бесится.

— Может, просто поедем домой?

— Если хочешь, побудь в моей спальне на втором этаже. Мне нужно тут закончить. И потом продолжим.

— Закончить гонку?

Платон ставит мустанг в гараж, пересаживается на Сильвию и топит на кольцо. Разумеется, я с ним. И мысли нет, чтобы остаться ждать.

Какими бы взбешенными ни были братья, они взяли паузу, чтобы пересесть на свои авто. Ни один из них не будет рисковать боевым мустангом. Наверное, это и отличает профессионалов от вспыльчивых юнцов — спорт всегда стоит выше личных разногласий. Надеюсь, так и останется. Если бы Смолины гонялись на боевых тачках, я бы поехала домой на такси.

На красном кольце народу меньше, чем в день рождения Федора. Если наберется человек тридцать — хорошо. Машины гоняют по кругу, но едва мы подъезжаем, трек освобождается.

Егор стоит у бэхи. Прислонился, голову опустил. Медитирует. Одним своим уязвленным видом бесит неимоверно! И я хочу, чтобы мы его осадили, как тогда Агаева.

Платон останавливается на въезде.

— Выйди из машины, малыш, — просит спокойно.

— Эй. Ты пять раз сказал, что это неопасно. У вас обычные тачки, нет шлемов и все такое. Я с тобой. Хочу поучаствовать.

— Это неопасно. По-быстрому проучим этого долбоеба и поедем дальше развлекаться.

Он улыбается настолько спокойно, что я ощущаю себя раздавленной окончательно.

— Это неопасно, но мне с тобой нельзя, — рассуждаю вслух. — Совершенно нелогично, Платон Игоревич.

Он качает головой:

— Абсолютно логично. Риск минимальный, но, когда дело касается твоей жизни, я с ним мириться не буду.

— Ты только что катал меня по частному аэродрому на переделанном мустанге. И меня швыряло из стороны в сторону. А тут даже есть подушки безопасности. Наверное.

— Элин, не спорь, окей?

— Значит, боишься меня потерять? Так сильно? — уточняю с вызовом.

Платон ловит мой взгляд, чуть улыбается.

— Сама предрекла, что однажды мне разобьют сердце. И знаешь, я рад, что это сделала ты.

— Почему рад? — выходит сипло.

— Потому что я от тебя без ума.

Краска ударяет в лицо. Щеки горят, сердце колотится.

— Я тебя люблю.

— И я тебя люблю, кисонька. А теперь возьми куртку и выметайся.

Смеюсь. Толкаю его в плечо. Платон тянется, и мы целуемся.

На трек они с Егором выезжают вдвоем. Машины продолжают прибывать еще и еще — не знаю, кто бросил вызов, но, когда он был принят, информация пошла в массы. Цепная реакция.

— Платон гоняет с Егором! — то и дело объясняет кто-то кому-то по телефону. — Совершенно серьезно!

Я кутаюсь в шарф и куртку, они теплые, и мне не холодно, просто неспокойно. Стою у трека за ограждением. Платон смотрит на дорогу, вперед, как всегда просчитывает маршрут. Егор — на меня. На эмоциях.

Смотрит он так, что мурашки бегут, и теперь осознаю окончательно, насколько мы неправильно все сделали. Эгоистично. Егор уязвлен, раздавлен моим обманом, а поступок брата воспринимает вообще как предательство. Накануне нашей близости с Платоном я врала Егору, что терпеть не могу его братца. Я врала, пока ехала в фуре. Когда мечтала о Платоне, вовсю планируя отношения с другим. Я хотела это в себе задавить за счет неплохого парня.

Обреченно прикрываю глаза.

А потом мы просто загасились на неделю, ушли в науку. За ней спрятались. За действительно хорошей и полезной наукой, но, наверное, с живыми людьми так нельзя. Пока мы писали отчеты, Егор остался один на один с ситуацией.

Я все сделала неправильно.

Марсель встает перед машинами, поднимает вверх руки и дает старт.

Сильвия и бэха срываются с места и несутся вперед, на первом же повороте входят в занос. Я не выдерживаю напряжения и отворачиваюсь.

Визг шин. Запах жженной резины, черные клочки которой летят в стороны. Крики, свист, дым, запах соревнований.

Игорь Смолин молча наблюдает за ситуацией. Краем глаза я слежу за ним и вижу как будто удовлетворенную улыбку. Не понимаю, чему тут радоваться, поэтому, вдруг разозлившись, подхожу ближе.

— Вот и Элина, — произносит он почти весело. — Вечер добрый. Как там салон мустанга?

— Тесен. Вы что, улыбаетесь? Они друг друга ненавидят!

— Не из-за меня же.

Я громко вздыхаю.

— Ладно. Их давно пора было рассорить.

— Что вы имеете в виду? — Вскидываю подбородок.

Смолин-старший медлит некоторое время. Потом, наблюдая за агрессивным дрифтом, от которого голова кружится, произносит:

— Знаешь, какую гонку называют хорошей, а какую феноменальной?

— Я могу дать определения этих эпитетов применительно к науке.

— Попробуй.

Движки ревут, шины стираются. Я смахиваю ошметки резины с волос.

— Хорошая наука приносит пользу. Феноменальная — переворачивает мир.

Братья проезжают восьмерку, одновременно, между корпусами машин едва можно протиснуть ладонь. Сердце колотится на разрыв.

— Да. Феноменальную гонку запомнят навсегда, и имя гонщика будет вписано в историю.

— Но это же риски!

— Вся жизнь —