тут вам, пан, почет и уважение! Скучно мне здесь, Коля! Люди все хорошие — а скучно! Тесно, воздуха не хватает! Ей-богу, не выдержу, в январе уже на Ханку пойду! Хоть снова пешком!

— Ну что ты, Николай Михайлович, право… — испугался Коля. — Люди и правда все хорошие. А что интересов научных не разделяют, дак что с них взять. Зато вот, к примеру доктор П., тоже, как и мы, прибыл из самого Петербурга с целью изучения медицинского, и даже ознакомиться с заметками экспедиции просил…

— Не нравится он мне, — нахмурился Николай Михайлович. — Лебезит, лебезит… Жидковата в нем порода для настоящего исследователя. Такие горазды чужого ухватить. А потому к своим записям я его не пустил, дал всего лишь прочесть свой отчет пятилетней давности, так он и разницы-то не видит. Тоже мне, исследователь!

— Зато он и у Баранова, и даже у Тихменева на хорошем счету!

— Ума много ли надо — обмануть честного, доверчивого человека, — фыркнул Николай Михайлович. — Но не меня! У меня, брат, нюх на людскую породу!

Нюх на людей у него и правда был. Коля много раз обращал внимание, что мнение Николая Михайловича о человеке почти всегда оказывается верным. Вот взять Тихменева и лейтенанта Векмана и эту историю с сиротами. Или вот даже недавно случай приключился.

Распорядок дня у Коли и Николая Михайловича установился почти такой же, как на Ханке: подъем на рассвете, потом Николай Михайлович занимался написанием книги, а Коля приводил в порядок записи или занимался географией. Далее Николай Михайлович шел на службу, где оставался примерно до двух пополудни. После того он в компании остальных офицеров заходил за Колей и все вместе чаще всего шли они к Бабкину, большому хлебосолу и единственному среди них семейному человеку. Жил Бабкин с женой и приемной дочерью лет двенадцати. Притом девица вела себя, против ожидания, с большим апломбом и всем рассказывала о том, что непременно поедет учиться в Петербург. Бабкин и его жена считали своим долгом потакать таким устремлениям падчерицы, и даже пригласили Николая Михайловича преподавать девице географию, уверяя его в два голоса, что девушка для своих лет весьма и весьма неглупа. Николай Михайлович обещал подумать, а потом велел передать Бабкину через Колю свой учебник, что-то написав на обложке. Коля не удержался, прочел. Четким почерком Пржевальского там красовалась издевательская надпись:

«Долби, пока не выдолбишь!» И подпись.

На следующий день обедали, как обычно, у Бабкиных, когда дверь вдруг распахнулась, и девушка, вся красная от обиды, ворвалась в комнату и закричала:

— Да как вы посмели! Думаете, я такая дура? Вот увидите, я поеду в Петербург, поеду! А книжку свою дурацкую заберите, не нужна она мне!

— Это подарок, — не моргнув глазом, отвечал Николай Михайлович. — Подарки не возвращают. А от тебя, так и быть, приму когда-нибудь в подарок что-нибудь подобное… Глядишь, к тому времени ты даже наберешься хороших манер!

Бабкин, ужасно сконфуженный, извинялся за свою воспитанницу весь вечер. Но, едва вышли, Николай Михайлович вдруг принялся хохотать.

— Хорошо зацепил девчонку, — отсмеявшись, сказал он Коле. — Жалеет ее Бабкин больно, того и гляди, пыль сдувать начнет. Задатки у нее есть и упрямства вдосталь, а только зачем ей Петербург? Лет через пять найдет себе жениха, которого всю жизнь погонять будет, да и поедет на нем, как на кляче, — уже сейчас эти нотки в голосе слышны. Сама несчастной будет, и всех вокруг несчастными сделает. Видал таких! Но сейчас, говорю тебе, — поедет в Петербург. Поедет. А там, глядишь, и впрямь положит мне когда-нибудь на стол свою диссертацию!

— Больно ты с ней все же… круто, — не удержался Коля. Ему, несмотря ни на что, было все-таки жалко девчонку. — Ни в чем она перед тобой не провинилась.

— Разве добро только в том, чтобы по головке гладить? Вот, все вспоминаю тех казаков на Уссури — как пришли сюда, им денег на подъем хозяйства дали. Промотали ли, проели по невежеству — опять голодны! Снова дали в долг. И тут-то иные смекнули, что так и можно жить, ничего не делая. И живут! Богатство под ногами валяется, а они клюв открыли и не шевелятся! Так пошло ли им впрок то добро? Лучшее добро,

добро, что можно человеку сделать, — заставить его самого вперед идти. Иных и пинками подгонять приходится. Не всякий на себя это возьмет. Бабкину вот положение его не позволяет, да и характер у него мягковат. Пожалел я его.

— Ничего себе пожалел! — вырвалось у Коли.

— Пожалел, — повторил Николай Михайлович. — Иное ученье ох какое трудное, и для учеников, и для учителей. Тебя что же, батя никогда ремнем не учил?

* * *

В первую поездку во Владивосток Николай Михайлович Колю не взял. Уехал на две недели, и эти две недели показались Коле невыносимо пустыми. Вернулся он другим, — каким-то, пожалуй, сосредоточенным. Опять засел на работу, теперь даже по вечерам, несмотря на приглашения. Стоял уже конец ноября, все присланные книги и карты Коля проштудировал изрядно, и теперь откровенно маялся бездельем. Когда Николай Михайлович засобирался во Владивосток по второй раз, Коля просить не смел, — знал, что это бесполезно, но стал так грустен, что Николай Михайлович вдруг сдался, разрешил ехать с ним.

Во Владивосток Коля ехал с радостью, будто бы вырвавшись из душных объятий Николаевска. Приятно было и повидаться со старыми знакомцами, — офицерами «Алеута», зимовавшими здесь. Как оказалось, в свой прошлый приезд Николай Михайлович уже к ним заходил, и сейчас тоже известил об их приезде, потому встреча их ожидала самая теплая в офицерском доме, где жили Этолин, Крускопф и еще двое офицеров, Коле неизвестных. Кроме них, вечерами часто приходили еще братья Кунсты — гамбургские купцы, сносно говорившие по-русски. Приезду Николая Михайловича сильно обрадовались, словно родному брату. Обрадовались и Коле. Этолин и Крускопф долго трясли ему руку, расспрашивали, каково это — быть спутником великого человека.

После ужина Коля заметил, что вся компания заметно оживилась. Достали карты, сели к столу, и о Коле враз забыли.

— Ну-с, Николай Михайлович, я желаю отыграться за прошлый раз, — сказал старший из братьев Кунстов. Остальные загомонили, но Коля сразу увидел: это и было главной интригой дня — посмотреть, возьмет ли реванш у Пржевальского гамбургский купчина.

«Господи, а денег-то у нас не осталось совсем!» — некстати подумал Коля.

Видно, тревога тут же отразилась на его лице, поскольку к нему тут же нагнулся Этолин и еле слышно на ухо прошептал:

— Не бойся, Коля! Николай Михайлович у нас редкая птица!