Так что их брак, зарегистрированный через год, ни для одной из сторон не был мезальянсом, хотя некоторым одиноким бабенкам таковым и казался. Еще через год родился сын, Алексей, последний ребенок Дуси и первый – Ивана. Жили они, можно сказать, хорошо. Главное – Иван не пил. Дусю, человека веселого, компанейского, хлебосольного, удивляла его нелюбовь к застольям, праздничным компаниям, встречам с родственниками, даже к обычным мужским посиделкам-перекурам. Молчалив был молодой муж, все дома и дома, что-то мастерит, управляется по хозяйству или в огороде, или читает газету. И подруг Дусиных постепенно отвадил. В остальном все было хорошо, ни жену не обижал, ни детей, дочки сразу же папой его стали называть, а Алешу любил без памяти.

Когда началась война, Ивана тоже призвали, хоть и кашлял – не туберкулез же. Накануне ухода, после ночных прощальных объятий, закурил и, помолчав, сказал:

– Не знаю, вернусь ли… Хоть и не передовая, но пуля – дура, и от судьбы не уйдешь. Спасибо тебе, ты была мне хорошей женой. Тяжело тебе будет с детьми… Никогда тебе не говорил, видно, пришло время. Портфель мой помнишь?

– Какой портфель?.. А-а-а, ну да, помню. Только я его сто лет не видела, думала, ты выбросил его.

Когда Иван переехал к ней в дом, приданое у него было – всего-ничего: старенький чемоданчик с бельишком и старый же, потрепанный, облезлый рыжий портфель, который потом незаметно куда-то делся.

– Нет, не выбросил… Он здесь, под кроватью.

– Где под кроватью? Ни разу не видела!

– Раньше не видела, теперь увидишь.

– А где же он был раньше?

– Где был, там уж нет. Да и ты, как меня проводишь, убери его куда подальше, а как нужда припрет, достань. Для детей ничего не жалей, сбереги их.

– А что там такое, в портфеле?

– Увидишь! Спасибо тебе еще и за то, что не любопытничала, как остальные бабы: не совала нос, куда не следует, не приставала с расспросами, не обшаривала карманы.

Что правда, то правда: Дуся была напрочь лишена женского любопытства по части того, что ее напрямую не касалось, и порой даже досадовала на себя за отсутствие у себя этой черты. Это случалось, когда подруги обсуждали какую-то громкую историю, а она выглядела полной дурочкой, будучи абсолютно не в курсе.

Утром едва не проспали, забывшись после бессонной ночи коротким сном. Обнимая жену в последний раз у калитки, Иван стиснул ее так, что косточки хрустнули, и сказал тихо:

– Люблю тебя, всегда любил. Тебя мне Бог послал, хоть я в него и не верю. Но он, наверно, все-таки есть. Одно знай: чужой крови на мне нет. – Усмехнулся:

– До сих пор не было. А остальное… Бес попутал… Но, видно, грехи мои мне простились, раз тебя мне подарили.

И ушел. И больше не вернулся.

А Дуся, отплакав, стала жить дальше, как все: работать, тянуть детей, пустила на постой эвакуированную семью.

В портфель она заглянула в тот же день. В нем были несколько писем – от родителей Ивана и его сестры, единственном ее письме, в котором она сообщала о смерти родителей, был значок ВЧК – на фоне красного знамени профиль Дзержинского – и был небольшой тяжеленький мешочек – кисет, доверху наполненный золотыми кольцами, брошками, ожерельями. Кольца были разных размеров, обручальные и перстеньки с камушками разных цветов. Одно большое обручальное кольцо, тяжелое, толстое, видно, что мужское, было с гравировкой. Лизанька – Никита было выгравировано на внутренней поверхности. У Дуси захолонуло сердце. Все последующие дни она ходила как пришибленная и все думала, думала. Не в тайге жила – слышала об обысках, расстрельных командах… Кем был ее любимый Ваня? Откуда это богатство у него? Не зря ведь прятал его. Понятны стали и его угрюмость, и его нежелание общаться с людьми, и нелюбовь к спиртному – боялся за пьяный дурной язык.

Был один-единственный случай, когда он хорошо набрался в гостях у Дусиных дяди с тетей на серебряной свадьбе – не пойти было нельзя. Назревала, как водится, драка, – в разгар застолья начались внутрисемейные разборки, и Дуся Ивана утащила домой, поскольку с удивлением отметила желание мужа поучаствовать в акции. Иван ушел, но дома добавил и, сидя за накрытым женой на скорую руку столом в одиночестве, произносил нескончаемый монолог, а точнее, диалог. В диалоге этом один участник был пристрастным и грозным обвинителем, другой – обвиняемым, несущим жалкий оправдательный лепет. Дуся и не вслушивалась в этот пьяный бред, но, снуя туда-сюда, убрать-принести, кое-что слышала, а теперь память ей услужливо напомнила.

– Я один такой, что ли? – вопрошал обвиняемый. Не я, так другой!.. У воды быть, да не замочиться!

Она могла сколько угодно изводить себя мыслями и догадками, но поделиться ни с кем не могла: позор на всю оставшуюся жизнь и на все их племя, да и с точки зрения закона для всех это плохо кончилось бы. Муж-мародер, хотя она всеми силами души искала ему оправдание. Может, он за эти побрякушки кому-то жизнь спасал? Тоже ничего хорошего, но ведь простой деревенский парень, голь перекатная, не устоял перед искушением. И если его поймали на мародерстве, то почему не расстреляли? Нашлись заступники или поделился награбленным с влиятельным человеком? И как умудрился сохранить остальное? Она даже представить не могла те обстоятельства, в каких пришлось побывать ее Ване! Судя по наградному значку, муж ее был на хорошем счету на своей службе.

Но и не выбросишь же этот проклятый мешочек – воплощение крови и подлости. Вернется Ваня – разберемся. Только бы вернулся! И Дуся оставила в портфеле письма и значок и поставила его за футляр со швейной зингеровской машинкой: вроде бы и глаза не мозолит, но и в доме присутствует. Мешочек же засунула в старый отцовский кирзовый сапог, что валялись в сарае, и, дав себе мысленно клятву не прикасаться к нему ни при каких обстоятельствах, постаралась о нем забыть. И забыла, до поры, до времени.

Устроить мужу допрос и выяснить историю драгоценностей Дусе не пришлось. Похоронка пришла в конце первого года войны. Уральские богатые леса обеспечивали грибами-ягодами, озера – рыбой, земелька – знатной картошкой, но Дусе надо было тянуть четверых детей. Она тянула, сколько могла, но настал час, когда пришлось вспомнить о проклятом мешочке и наказе мужа сберечь детей.

Завпроизводством в столовой, у которого морда едва не трескалась, так что сразу было понятно, что именно по этому адресу стоит обращаться, согласился купить у Дуси принесенные ею колечко и брошку, якобы мамины, за продукты. Потом пришел черед еще двух колечек, якобы мужем дареных. Но вскоре завпроизводством куда-то делся, пришлось искать другого покупателя. Это было и хорошо, потому что сошли старые легенды о мамином наследстве и мужниных подарках. К концу войны и по истечении трех первых послевоенных лет мешочек почти опустел. Но, даже когда подросшие дочери одна за другой повыскакивали замуж и поразъехались, мать ни одной из них на свадьбу не подарила ничего из оставшихся украшений. Не хотела она передавать им в наследство чужое несчастье.

Сын женился рано, на соседской девочке. Жили на одной улице, учились в одном классе, поженились, едва Оля окончила педучилище, а Алеша – геологоразведочный техникум. О том, что жена беременна, Алексей узнал, будучи на службе в армии. Вадика первый раз взял на руки, когда приехал на побывку. Может, потому и чувств особых к ребенку не испытывал, что не пришлось быть с ним с первых дней его жизни. А может, уж таким его создал Бог.