«Разве не естественно, например, чтобы в какой-то сфере Бретань, Уэльс, Корнуолл, Ирландия чувствовали себя частями одной и той же среды?»34 – спрашивает она в «Укоренении». «Нужно, чтобы родина была благоприятной основой для приобщенности и твердой преданности любой среде, отличной от нее самой»35. Эти среды представляются ей альтернативами концепции нации, таящей в себе опасность агрессивного противопоставления своей нации другим, и притязаниям государства, стремящегося подчинить себе и тело, и душу человека.

Так постепенно, от идеи «единого земного отечества», представляющего собой все мироздание, Симона переходит к мысли о драгоценности любой из самых малых и ограниченных жизненных сред. Каждая из них нуждается в нашей защите. Наша любовь к ним является частью любви к порядку и красоте мира, то есть одной из форм косвенной любви к Богу. Но, сохраняя, защищая любую из этих сред, мы должны помнить о том, что она лишь образ единого вселенского отечества и лишь по связи с ним имеет подлинную ценность. Если же пафос защиты чего-то ограниченного, частного прямо противопоставляет нас всемирному, всечеловеческому, это значит, что мы находимся в заблуждении и защищаем пустой, лишенный содержания фетиш.

Мы проследовали лишь за двумя линиями мысли Симоны Вейль, начатыми в статье «Формы неявной любви к Богу» и продолженными в ее более поздних статьях и записях. Таких линий, конечно, гораздо больше, и они не менее интересны.

На взгляд Симоны, переход мысли от философского умозрения в плоскость политического не означает, что она будет неминуемо огрублена и снижена. Полнота внимания, чистота созерцания, строгость анализа, требуемые как от политика, руководителя, в том числе военного, так и от простого сознательного гражданина, предполагают сочетание интеллектуальной честности со святостью помышлений, с готовностью принять Крест в подражании воплотившемуся Богу.

То, что заповедь «Возлюби Бога»36 выражена в форме повеления, означает, что имеется в виду не только согласие, которое душа может дать (или – не дать), когда Бог сам придет взять руку своей будущей невесты, но и ту любовь, что предшествовала этому посещению. Итак, речь идет о любви как о постоянной обязанности.

Предваряющая любовь не может иметь своим предметом Бога, потому что Бог еще не пришел и ранее никогда не приходил. Следовательно, она направлена на некий другой объект. Однако ей предстоит стать любовью к Богу. Назовем ее отдаленной или неявной любовью к Богу.

И это будет правдой, даже если предмет такой любви человек называет именем Бога. В таком случае можно сказать, что это имя употреблено несвойственным образом или что его использование будет законным только при условии развития этой любви, которое еще должно произойти.

Неявная любовь к Богу может иметь только три объекта – всего три непосредственных объекта в этом мире, в которых Бог присутствует реально, хотя и сокровенно. Вот эти объекты: 1) религиозные обряды, 2) красота мира и 3) ближний. Отсюда получаются три формы любви.

К этим трем формам, возможно, следует добавить дружбу; строго говоря, она отличается от любви к ближнему.

Все три указанные формы непрямой любви к Богу имеют в точности строго равноценное свойство37. В зависимости от обстоятельств, темперамента и призвания, та или другая входит в душу первой, та или другая в течение подготовительного периода преобладает. Причем не обязательно, чтобы одна и та же форма оставалась преобладающей в течение всего этого периода.

Вероятно, в большинстве случаев подготовительный период завершается, и душа бывает готовой к непосредственному посещению своим Учителем, только когда она носит в себе все три формы отдаленной любви, развитые до достаточно высокого уровня.

Соединение этих форм составляет любовь к Богу в том виде, который соответствует подготовительному периоду, то есть нераскрытую. Они не исчезнут, когда засияет в душе любовь к Богу в собственном смысле слова; они станут бесконечно более сильными; и все это вместе составит одну цельную любовь.

Но этап нераскрытой любви предшествует обязательно. Часто любовь царит в душе только лишь в таком виде; у многих, возможно, до самой смерти. Случается, что такая любовь достигает очень высоких степеней чистоты и силы.

Каждая форма, в которой эта любовь может быть воспринята, когда соприкасается с душой, имеет силу священного таинства38.

Любовь к ближнему

Христос достаточно ясно показал это, говоря о любви к ближнему, что настанет день, когда Он с благодарностью скажет тем, кто сделал Ему добро: «Я был голоден, и вы дали Мне есть»39. Кто может быть благодетелем для Христа, если не Сам Христос? Как человек сможет накормить Христа, если он хотя бы на миг не достигнет состояния, о котором говорит апостол Павел, что «он более не сам живет, но живет в нем Христос»40?

В тексте Евангелия речь идет только о присутствии Христа в несчастном. Однако, как видим, духовное достоинство того, кто получил помощь, там не обсуждается. Тогда следует предположить, что это сам благотворитель, как носитель Христа, дал Христу войти в голодного бедняка, вместе с хлебом, который подал ему. А голодный может принять или же не принять в себе Христа, точно так же как тот, кто причащается. Если дар дан, как подобает, и принят, как подобает, передача куска хлеба от одного человека к другому становится чем-то поистине похожим на причащение.

Христос не называет сделавших Ему добро «любящими» или «милостивыми». Он называет их справедливыми41. Евангелие не проводит никакого различия между любовью к ближнему и справедливостью. По воззрениям греков, почтение к «Зевсу молящему»42 также было первым долгом справедливости. Это мы придумали различие между справедливостью и милосердием. Легко понять зачем. Наше понятие о справедливости оставляет свободным того, который имеет, чтό дать. Если он и в самом деле дает, то считает себя вправе быть вполне довольным собой. Он думает, что сделал доброе дело. А что касается получающего, – в зависимости от того, каким образом он усвоил это понятие, он или полностью освобождается от всякой благодарности, или вынужден благодарить униженно.

Только безусловное признание тождества между справедливостью и любовью делает одновременно возможными, с одной стороны, сострадание и благодарность, а с другой стороны – уважение к достоинству бедности, как у самих бедных, так и у остальных.

Надо полагать, что никакая доброта не может идти дальше, чем справедливость, – иначе мы рискуем ввести ложное понимание доброты. Но мы должны быть благодарны справедливому человеку за то, что он справедлив, поскольку справедливость есть вещь в высшей степени прекрасная, – так же как мы благодарим Бога за Его великую славу. Любая другая благодарность будет рабской и даже животной.

Единственное различие между