Такая добродетель равняется реальной, проявляемой в действии, вере в истинного Бога. Афиняне у Фукидида думали, что божество – так же как и человек в своем естественном состоянии – повелевает вплоть до крайних пределов возможного.

Истинный Бог – это Бог, о Котором мы знаем, что Он всемогущ, но не повелевает повсюду, где имеет власть; ибо, по Писаниям, Он известен нам именно как «сущий на небесах»48 или же сущий на земле, но «втайне»49.

Афиняне, перебившие мелосцев, вовсе не имели понятия о таком Боге.

Ошибочность их взгляда доказывает прежде всего, что – вопреки их утверждению – бывает, хотя и чрезвычайно редко, когда человек из чистого благородства отказывается повелевать там, где он имеет власть. Что возможно человеку, тем более возможно Богу.

Можно спорить о конкретных примерах. Но очевидно: если относительно того или иного поступка бывает возможно доказать, что он совершен из чистого благородства, этим благородством, как правило, восхищаются. Все то, чем человек способен восхищаться, возможно Богу.

Еще более верное доказательство представляет рассмотрение нашего мира. Чистое благо нигде в этом мире не встречается. Отсюда должно следовать одно из трех:

– или Бог не всемогущ,

– или Он не абсолютно благ,

– или же Он не повелевает везде, где имеет власть.

Итак, существование зла в этом мире не только не является доводом против реальности бытия Бога, но открывает ее нам во всей истине.

Сотворение мира, со стороны Бога, не есть акт расширения Себя, но акт умаления, лишения. Бог вместе со всеми созданиями – это меньше, чем один Бог50. Бог принял это умаление. Он выступил из Себя одной частью cвоего бытия. Выступил уже в этом акте своего Божества; вот почему апостол Иоанн говорит об «Агнце, закланном от создания мира»51. Бог позволил существовать вещам иным, чем Он сам, которые имеют значение бесконечно меньшее, чем Он. Через творческий акт Он отрицает самого Себя, как и Христос заповедует нам отрицать себя самих52. Бог отрицает Себя в нашу пользу, чтобы дать нам возможность отрицать себя ради Него. Этот наш ответ, это эхо (от которого мы, однако, имеем свободу отказаться), есть единственное возможное оправдание безумия любви в акте творения.

Религии, которые познали это самоотречение, это добровольное отдаление, это добровольное самоустранение Бога, Его видимое отсутствие и тайное присутствие в этом мире, – эти религии составляют истинную религию, перевод на разные языки единого великого Откровения. А религии, которые представляют Божество повелевающим везде, где Оно имеет власть, – ложны. Даже если они монотеистичны, они являются идолопоклонническими.

Кто, будучи доведен несчастьем до состояния бездвижной и пассивной вещи, возвращается к человеческому состоянию через благородство другого, хотя бы на время, – тот человек, если он способен воспринять и прочувствовать истинную суть этого благородства, получает в то же мгновение душу, порожденную исключительно от милосердия. Он «рождается свыше» «от воды и Духа53». (Евангельское слово ἄνωθεν чаще означает «свыше», чем «снова»54.) Отнестись к несчастному ближнему с любовью – некоторым образом подобно его крещению.

Человек, от которого исходит акт благородства, может делать то, что он делает, только мысленно перенося себя в другого. И он также в этот момент составляется только от воды и Духа55.

Благородство и сострадание неотделимы; и первое, и второе имеют свой первоообраз в Боге, а именно в сотворении мира и в страдании Христа.

Христос научил нас тому, что сверхъестественная любовь к ближнему есть обмен между состраданием и благодарностью, сверкающий подобно молнии между двумя существами, из которых одно облекается в человеческую личность, а другое – обнажает себя от нее. Из этих двух одно – это всего лишь малое количество нагой плоти, неподвижной и окровавленной, на краю могилы, без имени, которую никто не знает. Те, что проходят мимо этой вещи, едва ее замечают, а через несколько минут уже не помнят, что заметили. Только один остановился и обратил внимание. Все его дальнейшие действия были только лишь автоматическим следствием этого момента внимания. Это внимание созидательно. Но в момент, когда оно возникает, оно есть самоотречение. Во всяком случае, если оно чисто. Человек соглашается на самоумаление, сосредоточиваясь для отдачи энергии, которая не расширит его власть, которая будет существовать только в другом, нежели он, в человеке, независимом от него. Более того, желать существования другого – это значит переносить себя в него через сочувствие и, следовательно, стать причастным к состоянию безжизненного вещества, в котором он находится.

Эта операция в равной степени представляется противоестественной как человеку, который не испытал несчастья и не хочет знать, что оно есть на свете, так и человеку, который познал или предвидит несчастье и воспринимает его c ужасом.

Неудивительно, если человек, у которого есть хлеб, отделит от него кусок голодному. Удивительно, если он будет способен сделать это иным жестом, нежели как покупают вещь. Милостыня, если она творится не сверхъестественным образом, похожа на операцию купли. Она покупает несчастного.

Чего бы ни желал человек – в преступлениях и в высших добродетелях, в мелочной суете и в великих замыслах, – природа его желания всегда заключается в первую очередь в том, чтобы хотеть свободно. Желать, чтобы было возможным это свободное согласие воли, для человека, который оказался лишен этого через несчастье, это значит – переносить себя в другого, это значит – согласиться на несчастье для самого себя, то есть на разрушение самого себя. Это значит отрицать самого себя. Тот, кто отрицает себя, становится способным, подобно Богу, воссоздать другого в утверждении, имеющем созидательную силу. Он дает себя за другого как выкуп. Это акт искупления.

Симпатия cлабого к сильному естественна; ибо слабый, перенося себя на другого, приобретает воображаемую силу. Симпатия сильного к слабому, будучи обратным действием, идет против природы.

Вот почему симпатия слабого к сильному бывает чистой, только когда имеет своим единственным предметом симпатию сильного к нему, – в случае если сильный поистине благороден. Здесь – сверхъестественная благодарность, состоящая в том, чтобы быть счастливым, когда ты испытал на себе сверхъестественное сострадание. Она нисколько не задевает самолюбие. Поистине, щадить самолюбие человека, оказавшегося в несчастье, – тоже дело сверхъестественное. Чистая благодарность, как и чистое сострадание, – это, в сущности, и есть сочувствие между людьми при несчастии. Один – несчастный, и другой – кто делает ему добро, которых различие их судьбы бесконечно удалило друг от друга, в этом сочувствии становятся одно. Между ними осуществляется дружба в пифагорейском смысле: чудесная гармония и равенство56.

При этом и один, и другой признают