этим полднем – но в последующие дни держалась с некоторой угрюмой решительностью, суровостью и холодностью, которые показывали, что она с ним согласна, она тоже сопротивляется. Бывали моменты, когда она улыбалась Антону или прикасалась к его руке с нежной теплотой, которая удивляла его. Он и сейчас чувствует ее прикосновение, невидимую руку на своем плече, направляющую его. Он не большой любитель печени и лука, но Элизабет – другое дело. Он съедает свой ланч со всем упорством, которое может в себе найти.

Когда он подходит к школе, то уже слизывает горчицу с пальцев. Как почти все в Унтербойингене, здание словно выдернуто из другого века. Его высокая треугольная крыша отделана темными балками. Плющ взобрался по белой стене, а потом его оттуда сняли, оставив коричневые шрамы, идущие крест-накрест по штукатурке. Но выросли новые лозы; один угол школы полностью задернут зеленым занавесом – клочок жизнерадостного цвета среди январской хмари. Уроки на сегодня закончились; он ожидал найти двор кишащим детьми, но там пусто, за исключением одной стройной фигурки в угольно-черном платье с высоким воротником.

Когда учительница замечает Антона, она спешит по тропинке к дороге. Он снимает шляпу, прежде чем пожать ее озябшую руку. Она молода – двадцать с небольшим, примерно столько же, сколько было Антону, когда она впервые появился в Сент-Йозефсхайме.

– Герр Штарцман, – говорит она, – не могу передать, как я рада вас видеть. Я фройляйн Вебер, Кристина.

Она хорошенькая, высокая и голубоглазая, с блестящими каштановыми волосами и накрашенными губами. Ее бледные щеки разрумянились от зимнего холода.

– А я рад быть здесь, – отвечает Антон, сильно сомневаясь в том, что он рад.

Его желудок урчит после съеденной печени. Три года прошло с тех пор, когда он последний раз был в классной комнате, когда он стоял перед столькими детьми в качестве учителя. Помнит ли он еще, как это делается?

Кристина проводит его к школе. Она не отрывает глаз от тропинки, пока они идут, и говорит тихо, но без колебаний:

– Я молилась ночь за ночью, чтобы наш город – наших детей – это обошло стороной.

Объяснять, что именно, нет нужды. Уроки, которые эта честная молодая учительница не хотела бы для своих учеников. Доктрины чистоты и совершенства. Присяги в верности нашему Лидеру, повторяемые неделю за неделей, каждый вечер вторника, с рукой, вскинутой в приветствии. Если заставлять мужчину – или мальчика – повторять одни и те же слова достаточно часто, рано или поздно он начнет в них верить.

– Когда я узнала о том, что задумал герр Франке, я была в ярости.

То, как она произносит имя – содрогаясь от отвращения – не оставляет у Антона сомнений, что и она стала объектом похоти Мебельщика, его гнусных предложений. Конечно, стала. Миловидная, молодая и одинокая, эта учительница – слишком лакомый кусочек, чтобы Мебельщик его пропустил. Антон лишь надеется, что она не претерпела слишком много страда_ ний.

– Я тоже был в бешенстве из-за герра Франке, – отзывается Антон.

Я все еще в бешенстве.

Она останавливается перед дверью, под разросшимся плющом. Зеленые листья оттеняют ее рыжие волосы, придавая им сияющую насыщенность; на миг Кристина светится перед ним – молодой луч надежды.

– Но сейчас ни у одного из нас нет причины злиться. Вы пришли, чтобы спасти наших детей от этой участи.

Он прижимает шляпу к груди, к своему трепещущему сердцу.

– Если мне и удастся кого-нибудь спасти, фройляйн, то только по милости Божьей.

Когда она открывает парадную дверь школы, Антон понимает, где все дети. Шум разговора врывается в фойе из классной комнаты; в воздухе висит смех, музыка, которую производят дети, забывая о страхе. Они задержались в здании школы и не побежали домой. Они ждали Антона.

– Вон та комната, – Кристина указывает на открытую дверь, – будет полностью в вашем распоряжении в это время каждый вторник, так долго, как это понадобится.

– Это очень щедро. Я признателен.

– Это ерунда, mein Herr. Мы все очень рады помочь вам.

– Инструменты..?

– Коппы привезли их в кузове грузовичка, прямо в начале перерыва на ланч. Вы найдете их все в комнате.

Она вдруг улыбается ему, по-детски оживленно и восторженно. Он думает: «Где выросла эта учительница? В Мюнхене, в Штутгарте?» Кристина достаточно молода, так что едва ли могла избежать обязательного участия в программах для молодежи, когда училась в школе. Он скрежещет зубами, думая о том, что эту умную, полную надежд молодую женщину – любую молодую женщину – впихнули в Bund Deutsche Madel, Союз немецких девушек. В СНД наших девушек учат петь «Высоко реет флаг». Наших девушек учат работать на земле – Blut und Boden, кровь и почва. Наших девушек, превыше всего прочего, учат избегать расового позора. Полюбить мужчину, который недостаточно немец, родить ребенка с испорченной кровью – преступления, похуже убийства. Он может лишь возблагодарить Бога за то, что такие уроки не тронули сердца этой смелой молодой женщины.

– Спасибо вам, Кристина, – говорит Антон.

– Зовите, если понадоблюсь. Я буду здесь, в фойе; собираюсь послушать музыку.

– Не ждите многого, это лишь первый урок.

Смех и игры в лошадок прерываются, как только Антон входит в комнату. Торопливое шуршание, рассаживание по местам – дети сдвинули свои деревянные парты полукругом. Две дюжины горящих нетерпением лиц поворачиваются к нему; некоторые младшие тоже пришли из другого школьного здания вниз по дороге, того, из которого Мария когда-то сбегала, чтобы потрошить журналы. Братья Копп поместили сундуки во главе класса, прямо под школьной доской. На ней еще видны остатки сегодняшних занятий, наполовину стертая фраза. Запах этого места потрясает Антона, заставляя вполне осознать происходящее. Чернила, старое дерево бережно использующихся парт, меловая пыль и едва уловимый след аромата плесени от страниц старых книг. Это знакомые запахи, все они такие же привычные, как если бы он никогда не покидал классной комнаты.

Ал и Пол тоже там, среди других детей, толкают друг друга локтями, сияют от гордости, потому что это их отчим вызвал столько оживления. Это почти так же здорово, как его история о прыжке с парашютом.

Альберту сейчас двенадцать. Через несколько коротких лет он будет таким же взрослым, как старшие мальчики в классе, а они достаточно взрослые, чтобы их призвали в армию, отправили сражаться и умирать, стать топливом для машины фюрера. Большинство старших мальчиков уже отослали бы, если бы они состояли в Гитлерюгенде. Эта программа выродилась в удобный резерв вермахта, ничего больше.

Что ж, поэтому я и здесь, не так ли? Даже с моей музыкальной группой