В воцарившейся тишине Элизабет лишь кидает короткий взгляд на Антона. Что-то ужасно не так.

– В чем дело? Что-то случилось с Марией? Она заболела?

– Нет, Мария в полном порядке. Ничего такого, ничего в этом роде, – она бросает взгляд наверх, чтобы убедиться, что дверь дома плотно закрыта и маленькие ушки ничего не уловят. – Я слышала новости сегодня вечером, когда ты уже ушел в школу. Пришла фрау Гертц и рассказала мне.

На один краткий дикий миг он подумал, все еще несясь на волне надежды, что Красный оркестр, наконец, сыграл свой смертоносный аккорд, и кто-то, какой-то избранный убийца, совершил покушение на Гитлера. Но если бы было так – если бы они были освобождены, быстро и неожиданно, Элизабет не выглядела бы такой подавленной.

– Что такое, – говорит он шепотом. – Расскажи мне.

– Это на счет тех студентов в Мюнхене – той группы, которая называет себя Белой розой.

– Да?

– СС арестовали еще двоих студентов сегодня, Антон. Даже не доказано, что они члены Белой розы, их только подозревают в том, что у них были связи с сопротивлением, – она замолкает, смотрит на него, не моргая, со значением. – Ты ведь знаешь, что их казнят.

– Я знаю.

Он чувствует, как в ней поднимается волна раздражения, желание сказать больше. Тем не менее, она колеблется, делая глубокий вдох. Она прижимает пальцы к переносице, словно борется с головной болью или собственными мрачными мыслями. Слова, наконец, прорываются наружу, хотя она и произносит их шепотом:

– Сражаться слишком опасно. Мы не можем противостоять Партии.

– Это слишком опасно, тут ты права. Но мы все равно должны сражаться. В глубине души ты знаешь, что это правильно. Я не забыл про свинину, – а ты помнишь? Ты была вне себя, боясь обидеть эту несчастную, спрятанную семью своим подарком. Я видел, как ты порой разглядываешь наш дом – как твой взгляд скользит по чердаку. Я знаю, о чем при этом ты размышляешь: не могли бы мы спрятать несколько невинных человек там.

– Но я никогда не зашла бы так далеко. У меня есть свои дети, о которых нужно подумать, – наши дети, Антон. Я не могу рисковать их безопасностью. И ты не должен.

Антон знает, что Элизабет права. Но и он не ошибается.

Однажды в Мюнхене он нашел буклет, напечатанный Белой розой. Небольшая вещица, всего пара страниц и к тому же наполовину сожженная и выброшенная за стену, где Антон на нее и наткнулся, как будто тот, кто уронил ее туда, стыдился, что прочитал ее, и пытался уничтожить улику. Но какой стыд эти слова могли пробудить в любой честной душе? То, что он прочитал на обугленном клочке бумаге, до сих пор пылает в его сердце. Он не забыл этих слов – ни одного. Как Святое писание они поднимаются целыми на поверхность его мыслей. Как его свадебная клятва.

Нет ничего более недостойного для цивилизованной нации, чем позволить быть управляемыми, без оппозиции, безответственной хунтой, ведомой примитивными инстинктами. Несомненно, что каждый честный немец сегодня стыдится своего правительства. Кто из нас имеет хотя приблизительное представление о масштабах стыда, который настигнет нас и наших детей, когда в один прекрасный день пелена спадет с наших глаз и самые ужасные преступления – преступления, которые бесконечно превосходят всякую меру – явятся нам при свете дня?

Эти студенты были еще детьми, когда начали движение Белой розы и заложили основу сопротивления. Всего лишь дети, немногим старше Альберта и его друзей. Он помнит то здание в Мюнхене, огромные зеленые буквы, нарисованные на его ровной стене без окон, слова Белой розы: «Мы не будем молчать. «Белая роза» никогда не оставит вас в покое». Когда он наткнулся на граффити, краска еще не засохла и стекала по стене. Он дотронулся до слов пальцами, чтобы почувствовать жизнь в них. Следы яркого зеленого оставались на кончиках его пальцев еще несколько дней.

Эсэсовцы, с их тяжелыми взглядами, их ружьями, черными сапогами, марширующими в ногу – они всех нас могут подвергнуть испытанию. Они могут попытаться сломить дух нашей молодежи, но молодые люди – это совесть Германии, это зубы, впивающиеся в кость. И мы – совесть Германии. Слова Белой розы сейчас еще более истинны, чем были тогда, когда их написали. Чем дольше партия остается у власти, тем усерднее мы должны трудиться, чтобы сдернуть пелену нашего позора.

– Ты не можешь продолжать этим заниматься, – говорит Элизабет. – Что бы ты там ни делал для… них.

Он не сказал ей: «Я лишь посланец, а посланцы, определенно, в наименьшей опасности. Мы лишь переносим слова». Он не сказал ей; лучше пусть ничего не знает. Однажды это незнание может защитить ее, если на то будет милость Божья. Он лишь уверил ее, что его участие не самое важное, да и случается лишь от времени к времени, и это правда. Впрочем, сейчас одного подозрения на любую связь с Белой розой будет достаточно, чтобы стать поводом для ареста. В Мюнхене убьют за сами знаете, кого. Нет смысла пытаться упокоить ее, говоря: «Я в безопасности». Это было бы ложью, – а Антон дал себе слово никогда больше не лгать жене.

Она говорит:

– Я не могу потерять тебя, Антон. Ты нужен мне. Ты нужен мне здесь, в моей жизни.

Он берет ее за руку. Рискует слегка коснуться, проведя большим пальцем по ее суставам. Ее руки огрубели от бесконечной работы.

– Я буду осторожен. Обещаю.

Но он не оставит свое дело. Wir schweigen nicht, wir sind euer boses Gewissen[33].

25

Ясное воскресное утро. Ранние весенние птицы поют так же прекрасно, как пели во времена до войны. Мария, одетая в свое лучшее белое платье, немного напоминающая невесту и готовая к своему Первому Причастию, никак не может оторваться от стола. Элизабет безуспешно пытается отвлечь Марию от каши и яблок, которые ее братья поглощают с обычным для них аппетитом.

– После церкви сможешь позавтракать, – увещевает ее Элизабет. – А до Первого Причастия ничего есть нельзя. Это не положено.

Мария повисает на спинке стула Альберта, давя на жалость:

– Но я так хочу есть!

– Представь себе, как будет тобой гордиться отец Эмиль, – говорит Антон, – если ты будешь храброй и сильной и примешь Причастие на голодный желудок.

Это срабатывает. Мария отходит от стола, пританцовывая и крутясь, так что ее белая юбка поднимается и летит волнами вокруг ее маленьких быстрых ножек.

– Я рада, что приму Первое Причастие от отца Эмиля.

– А от