– Это все, что вы хотите мне сообщить?

– Все, пан гетман.

– Тогда скажите послам, что я стою на пороге Москвы и не намерен терять город, который почти находится в моих руках. Вам ясно, пан Доморацкий? Вы говорите, что царь Шуйский отпустит всех поляков. А что будет нам? Нам, которые уже столько времени провели в сражениях и тревогах?

– Я думаю… – Доморацкий замялся и пожал плечами. – Я надеюсь, король оценит ваши военные действия по достоинству.

– Он уже оценил после рокоша лучших благороднейших рыцарей Польши и наградил нас изгнанием. А договор короля с Шуйским нас не касается. Мы будем продолжать войну.

Доморацкому пришлось удалиться ни с чем. Власть польского короля и сейма не распространялась на Тушинский табор.

А Ружинский отправился к «царскому» шатру и, заглянув в него, весело произнес:

– Государь, я пришел сообщить вам радостную весть.

– Какую, пан гетман?

– Ваша жена отпущена вместе с остальными Мнишеками – Юрием и Владиславом. Мы должны остановить ее на пути в Польшу, и она предстанет перед вами.

– О, я давно мечтал об этой встрече, – искусственно улыбаясь, заявил слегка побледневший «царь Димитрий».

– Но Шуйский наверняка отправил их с охраной. Надо послать наших людей, чтобы они разогнали охрану и освободили вашу жену… Ее зовут Марина?

– Д-да, – ответил «царь», еще сильней побледнев.

– Я пошлю Валавского и дам ему конный полк. Думаю, этого хватит. Дело стоит усилий, не только потому, что это ваша жена, государь. Прежде всего, она полячка знатного рода и, говорят, красавица. Наших гусар воодушевит ее присутствие.

Отправившись спать в избу, выделанную ему под опочивальню, самозванец беседовал с Рукиным.

– Что если эта стерва при всех скажет, что я не ее муж? Да там еще отец, который все дело устроил с тем, с прошлым Митькой… Может, поговорить с Будзило, чтобы он их убрал, а? Литвин, по-моему, мастак на такие дела.

– Ты совсем ополоумел? – взвился Рукин. – Да Будзило нас тут же выдаст. Все поляки, весь табор встанет на дыбы! Нас с тобой растерзают, как волки зайца…

– Ну хорошо, хорошо, не визжи. Что придумать-то?

– Прежде чем они появятся здесь, надо и ее, и Мнишека подготовить. Пообещай отцу тысяч триста, ведь их наверняка обобрали до нитки. Ну а ей скажи: ты снова станешь царицей. У тебя будет все: драгоценности, наряды, слуги… Я думаю, не устоит.

– А вдруг упрутся?

– Вот тогда и показать им – или соглашаются, или… – Рукин черканул себе большим пальцем по горлу.

– С другой стороны, приезд жены поднимет к нам уважение поляков. Она полька, да еще коронованная царица. А то некоторые паны-воеводы на меня что-то фыркать стали. Только бы Адам Вишневецкий не проболтался… или нарочно…

– Эх, надо было сразу, как он объявился, Будзилу натравить на него… Вот бы тут все и утихло…

– Опасно, ой опасно… Маленькая промашка – и нам не жить. Даже если бы Будзило согласился и сделал с Адамом-то, ну…

– Че «ну»?

– Он бы тогда нас с тобой на аркане держал, как жеребят. И никогда бы не отпустил. Пришлось бы его самого как-нибудь… А как?

– Надо поговорить с Вишневецким. Пойди к нему тихо, Сань, и все объясни. Ну, он человек умный, он найдет способ выйти из этой западни. Давай, тихонько прокрадись.

– Ох, боюся, что не выйдет… Давай сам…

– Тьфу, дурак! Я же царь… За каждым моим шагом следят.

Через полчаса Александр Рукин пробрался к шатру Вишневецкого и попросил его выслушать.

На другой день Вишневецкий оказался у палатки канцлера.

В тот же день Валавский собирался ехать на перехват кареты Мнишека. Гусары седлали коней. Поодаль с полковником о чем-то оживленно беседовал гетман Ружинский.

А рядом с паном Валавским, как всегда, нарядно одетым, румяным и свежевыбритым, стоял князь Адам Вишневецкий.

– Так вы все уяснили, пан Валавский, в чем ваша задача?

– Да, конечно, князь Адам. Но что я скажу не только царю, но и, например, гетману Ружинскому, воротившись без Мнишека?

– Скажете: не догнал, не успел.

– И что?

– Да ничего. Царь с виду расстроится, хотя в душе обрадуется. А Ружинский разозлится. Но мы это потом уладим. Главное, что вы, пан Валавский, останетесь канцлером.

Гетман Ружинский предполагал вступить в Москву после решительного сражения.

Царское войско числом в семьдесят тысяч ратников стояло на реке Ходынке. Сам царь с двором и отборными полками выбрал берег Пресни, готовый поддерживать основную рать. Кругом вóйска были расставлены караулы и засады. А в том месте, откуда возможно было внезапное появление врага, пылали ночью сменные факелы. Пушки, заряженные и установленные в нужном направлении, готовились в любое время открыть огонь ядрами и картечью. Все были начеку. И все-таки проспали внезапное нападение гетмана Ружинского.

Поляки сумели ночью подобраться почти вплотную. Они напали на царское войско, стреляя на ходу из мушкетов и пистолей. Со свистом и воем в промежутки между полками ворвались казаки Заруцкого, сверкая на факельном свету голыми саблями. И все это случилось так неожиданно и страшно, что московские полки испугались. Пытались отмахиваться, но попятились, а потом и побежали, подвывая: «Ой, робяты, спасайси-и, ой худо-о…»

Ружинский захватил весь обоз, где спали, ожидая ясного утречка, припухшие от уютного сна, бородатенькие мужички. И поначалу никак не могли сообразить, чего это по ночам-то пика польская во чрево вонзилась, а у соседа голова отвалилась после казачьего сабельного удара. Катится голова в потемках и глазами от удивления хлопает. Даже полковники иные, попивая накануне медовую сыту из походных чаш, вскакивали ночью от стрельбы и крика и сталкивались со своими помощниками лбами.

Одно слово переполох и «беспортошное» убегание постигло среди ночи семидесятитысячную громадину московского войска. Так бы они и мчались спасаться неизвестно куда, если бы не натолкнулись у Пресни на бдительные, ощетиненные копьями полки воеводы Михайлы Скопина-Шуйского и Ивана Романова.

– Стой! Куда серить спешите, ушканы[82] хреновы!

И, может быть, от такой знакомой ругани и от ударов палками по башке стали останавливаться и оборачиваться многие из семидесяти тысяч. А, проснувшись окончательно, заорали: «Ах это вы-и нас, ляхи проклятые?! И не предупредя да по ночному времени?! Ах, вы мать-то вашу распротак-то! Ну-ка поворачивайте, робяты… Бей их со всего плеча сукиных детей, окаянных…»

Ну, развернулись семьдсять тыщ вояк да как поперли на коварных ляхов и хитромордых казаков: «Ах, вы изменщики рода православного!»