И с ревом семидесяти тысяч медведей пошло войско Шуйского на поляков. И те их не удержали и потекли назад. А москвитяне с хряпом рубили их бердышами, пронзали копьями, рассекали мечами. Теперь поляки, погибая и стараясь убежать, взывали под напором русских: «Езус Мария, до пумощь! Ратуйте!» И тут рявкнули московские пушки. Явно воинству Ружинского стало невмоготу. Потери поляков росли, трупы заносчивых жолнеров и всадников лежали грудами.

Скопин повел конное войско, выходя тушинцам в тыл. Он несся впереди с обнаженной саблей и первый снес голову, вылезшему из-под воза грабителю. Его конники молча рубили впавших в панику мародеров. Тут и князь Мстиславский двинул пехоту со стороны Пресни, и она полностью овладела Ходынским полем. Скоро вернули москвитяне обоз, заваленный окровавленными телами своих и врагов. И гнали поляков вроде бы уж безостановочно.

Заготовленные Ружинским за рекой Химкою запасные полки налетели с одного крыла и смяли ответное наступление москвитян. А те от неожиданности – чего это сбоку стреляют да лупят? Остановились. Повертели головами, попятились и побежали от поляков обратно. И отступали вновь до Ходынки, где их остановили неколебимые рати недремлющих воевод Скопина и Романова да самого Василия Ивановича Шуйского. Там остановились было, чтобы снова навалиться на поляков, но те не продолжили сражение, а возвратились в Тушинский табор.

Большинство поляков, не получивших серьезных ран, были довольны, что дело кончилось. Некоторые из них во время ответного наступления русских настолько перепугались и почувствовали такую неуверенность в дальнейшем развитии войны, что начали запрягать возы с награбленным. А многие решили: битва и война проиграны. Надо покидать Тушинский стан и спешить к литовской границе.

– Пан гетман, я думал вы уже входите в Москву, – горевал Лжедимитрий, встречая возвращавшихся польских воинов, понесших значительные потери.

Ружинский был мрачен. Его внезапное ночное нападение на москалей, так блестяще начавшееся, захлебнулось, было остановлено и отброшено. Если бы не заготовленные им сбоку в густой рощице два конных полка, вояки Шуйского так и гнали бы войско «Димитрия Ивановича» до Тушина, а может быть, и дальше. Или, как считали некоторые его соратники, – до самой польской границы.

– Нет, государь, в Москву мы не прорвались, – угрюмо отвечал Лжедимитрию Ружинский. – Но все-таки мы наступали на москалей последними. Они уже не преследовали нас из-за Ходынки. Однако резня получилась жестокая. Это сражение дорого нам стоило, я не ожидал. Если они еще пополнят свое войско и попробуют напасть…

Гетман приказал окопать весь лагерь рвом, поставить на валу частокол, возвести сторожевые башни и сделать прочные ворота.

Полковник Лисовский с запорожскими казаками, действуя отдельно от основного войска Лжедимитрия, взял в Рязанском княжестве Зарайск. Город подвергся огню и разорению, напомнивших грамотным людям летописание о вторжении в Рязанскую землю кочевых орд хана Батыя.

Из Рязани к Зарайску пришло ополчение с воеводой Захаром Ляпуновым. Сражение длилось ожесточенно и упорно. Уступавшая в числе ратников и вооружении, дружина Ляпунова была наголову разбита. Рязанский воевода ускакал с небольшой кучкой ближних людей.

После этого, грабя и сжигая по пути деревеньки, Лисовский вышел к Коломне, взял ее приступом, разорил и обезлюдел.

Но на дороге к Москве его догнали конные дружины князей Куракина и Лыкова. Тут уж Лисовскому едва удалось избежать гибели или плена. Лишь с немногочисленным отрядом казаков он ускакал к Тушину. Остальные были нещадно перебиты.

Затем Куракин и Лыков вернулись к Коломне. Истребили ставленников Лисовского. И провозгласили в городе власть царя Шуйского, поставив новых вятших людей, присягнувших Москве.

Так война велась с переменным счастьем. Но для Шуйского впереди не было ничего утешительного.

Вор укрепился под Москвой. Вопреки договору, заключенному с королевскими послами, ни один поляк не оставил тушинский табор. Наоборот, один за другим прибывали новые отряды: Бобровский с гусарами, Млоцкий с гусарами и запорожскими казаками, дальше Збровский и Выламовский – каждый привел по тысяче наемных ратников из Польши и Ливонии.

К осени появился Ян Сапега, впоследствии известный своим искусным водительством полков и звериной жестокостью по отношению к мирным жителям. После него в селах и городах оставались только пепелища, раскачиваемые печально холодным ветром повешенные да изрубленные трупы женщин и детей на истоптанных копытами улицах.

Проезжая путями его походов, иной ратник-москвитянин горевал, глядя на сожженные жилища, на истерзанные тела русских светлокосых девушек, на казненных и замученных крестьян, и поминал бормотания Спирьки-юродивого у церкви Покрова на Красной площади: «Скоро враг придеть… Настанет темень темныя, тьма непроглядная… Ой, быть горю на Руси, плачь русский люд, голодный, посрамленный да убиенный люд…» Тогда многие юродивого корили и прогоняли:

– Че скулишь-то, уродливый? Че зря беду-тугу[83] накликаешь?

Ан и впрямь не зря плакал сам да и прочий бедный люд плакать звал блаженный, человек Божий.

Так Ян Сапега истязал и свирепствовал, хотя личный приказ короля Сигизмунда был ему вручен и гласил: не идти на Русь. Но для ясновельможного пана такой приказ явился оскорблением. Он плюнул на приказ короля и растоптал его рыцарским сапогом. И пошел на Русь добывать себе славу, страшную и кровавую.

Под знамена Тушинского вора стекались и русские воеводы, не только простонародье, надеявшееся на приход «истинного», «доброго» и «праведного» царя. Разочаровавшись и презирая хитрого жестокого старика Шуйского, а также и его туполобых, чванливых, престола жаждавших братьев, в Тушинский стан явились князь Дмитрий Трубецкой, Алексей Сицкий, Дмитрий Черкасский, Василий Мосальский. Многие из них надеялись, что лжецарь займет московский трон, и спешили обеспечить себе его благоволение.

А тем временем пан Валавский, канцлер Вора, использовал тайный совет Адама Вишневецкого – не найти или не догнать отпущенных Шуйским Мнишеков.

Но самозванец уже переменил свое отношение к встрече с женой бывшего Лжедимитрия. Он решил заставить коронованную царицу Московии, «эту гордую, упрямую сучку», как описал ее кто-то из знавших ее поляков, признать его своим настоящим мужем. Появление царицы Марины подтвердит его царское происхождение, если удастся разыграть трогательную сцену.

«Царь» наорал на Валавского, считая, что он недостаточно усердно искал Мнишеков. Он даже разжаловал его из канцлеров, но, впрочем, скоро восстановил. Гетману Ружинскому велено было устроить новую погоню.

Сам же пан Юрий Мнишек не торопился в Тушинский лагерь. Не спешил он и в Польшу. Все тысячи золотых монет, драгоценности и меха при пленении были у него отняты. Кое-что сперли свои, освободители-поляки, остальное выгребли грубияны-московиты из окружения Шуйского. Словом, сандомирский воевода вновь остался гол, как сокол, и даже более гол, чем был, став тестем первого Лжедимитрия.