На меня смотрел незнакомец.

Переносица распухла, нос кривой, как у боксера, левая бровь — сплошная корка крови, под правым глазом — фонарь, губы ободраны, коричневые засохшие потеки надо ртом и на подбородке, поверх них свежие, алые. Отважный свободный творец, надежда русской прозы, восходящее солнце отечественной словесности, титан мысли после встречи… удивительно, но не с псами кровавого режима, а с коллегами по литературной тусовке, с борцами за все хорошее против всего плохого.

— Вот красавец, — сказал я, и принялся умываться.

А потом задвинул щеколду, вытащил нетбук и продолжил с того места, где меня прервали.

На клавиатуру изредка падали капли крови, размазывались уродливыми пятнами. Ушибленный непонятно где правый локоть дергало при каждом движении, нормально дышать я не мог, а слабость порой выключала меня, так что я не понимал, кто я такой и где нахожусь.

Но я всегда возвращался, я кусал губы, чтобы боль привела меня в чувство — если бы не она, если бы не все эти ушибы, переломы и ссадины, я бы неизбежно заснул. Текст понемногу рос, счетчик исправно сообщал, сколько именно знаков и слов породил мой мозг.

Эх, если бы только эти уроды оставили меня в покое хоть до утра!

На этот раз я услышал, как открылась дверь в номер, и швырнул нетбук в мусорное ведро, прикрыв сверху рваной бумагой. Вломившийся в туалет Паша посмотрел на меня с подозрением, и даже заглянул в душевую кабину и под раковину, туда, где между стеной и трубой оставалось немного пространства.

Но под кабину и тем более в мусорку он не полез.

Дальше все повторилось — одни били меня, стараясь попасть туда, где уже болело; другие просили отдать им текст, рассказать, где он, взывали к совести, пытались купить или запугать; я не отвечал, я словно был не тут, а где-то вдалеке, и просто ждал, когда все это закончится. Процесс был долгий, скучный, болезненный и совершенно бессмысленный, и в голове моей рефреном отдавались слова, произнесенные два с половиной тысячелетия назад:

«Тогда низведу тебя с отходящими в могилу, и к народу, давно бывшему, и помещу тебя в преисподних земли, в пустынях вечных, с отшедшими в могилу, чтобы ты не был более населен. Ужасом сделаю тебя, и не будет тебя, и будут искать тебя, но уже не найдут тебя вовеки».

Все эти Шапокляковичи с Тельцовыми и правда не могли меня найти, хотя старались.

В этот раз меня не стали даже класть на кровать, бросили прямо на полу, среди раскиданных вещей. Мелькнула мысль, что можно бы позвонить в полицию, но я вспомнил, что телефон они у меня отобрали… эх, если бы я догадался это сделать после первой «сессии»!

Хотя что тогда?

Здравствуйте, я писатель Лев Николаевич Горький, звоню из пансионата «Лесная сказка», где проходит конференция «Литература свободы», и коллеги пытают меня и бьют, хотят отобрать текст! Что? Нет, я трезвый… Нет, и наркотиков я тоже не принимал! Шутка? Вы с ума сошли? Нет, Эрнест Хэмингуэевич Дюма и Джоан Роулинговна Донцова в избиении не участвуют! Это критик Шапоклякович и прозаик Тельцов! Пришлите наряд! Трубку не кладите! Эй…

Ну да, любой страж порядка решит, что бухие в жопу писателя словили белочку и развлекаются.

Смыв кровь с лица, я вытащил из мусорной корзины нетбук и принялся натягивать плащ. Запершие меня тут гордые свободные творцы со светлыми лицами не подумали об одной вещи, может быть, потому, что их никогда не селили с простыми смертными на втором этаже, а только в люксах на четвертом… Фишка в том, что я мог выйти из номера в любой момент, просто до сей минуты я этого не очень хотел.

Тут можно было работать, хотя периодически случались вынужденные перерывы на избиение — сущая мелочь.

За окном лежала крыша столовой, и чтобы попасть на нее, надо было только перешагнуть через подоконник. Я не знал, как с нее спуститься, но подозревал — должна быть лестница для тех, кто зимой сбрасывает снег, и для тех, кто занимается ремонтом и всяким прочим.

Сумерки сгущались, и это играло мне на руку.

Ручка на раме повернулась бесшумно, холодный и сырой воздух погладил мое лицо. Спрятанная в туфле флешка болезненно впилась в пятку, и я нагнулся, чтобы ее вытащить, переложить в карман, впился в живот угол засунутого за пояс нетбука.

Эх, если бы я мог наглухо закрыть за собой окно… чтобы они гадали, куда я делся!

Медленно, пошатываясь, я двинулся вдоль ряда окон, большей частью темных, занавешенных изнутри. Уже через пять шагов колени задрожали, вернулось головокружение, и я понял, что спуститься по лестнице будет тяжеловато… Эх, где волшебник в голубом вертолете, когда он больше всего нужен, или лучше рыжая волшебница с темными глазами.

Очередное окно было освещено, занавеска отдернута, и я невольно заглянул внутрь.

Девушка со светлыми волосами стояла посреди номера, пытаясь застегнуть на спине лифчик. Я видел спину, округлые полупопия, обтянутые синими джинсами, и казалось мне, что все это я созерцаю далеко не в первый раз.

Потом она повернулась и узрела меня.

В первый момент лицо Ирки Баковой, моей бывшей пассии, исказилось от ужаса, рот открылся, глаза стали как апельсины. Из горла ее даже вырвался крик, точнее, предисловие к крику, резкий кудахтающий возглас, не перешедший в испуганный вопль лишь потому, что она меня узнала!

Страх сменился дичайшим, невероятным изумлением, и, колыхнув объемистыми грудями, запакованными в лифчик, Ирка ринулась к окну.

— Лэээв?! Чтооо с тобооой? — провыла она, распахивая створку.

— Свет гаси! Быстрее! И сидим тихо! — рявкнул я, закрывая за собой раму и поворачивая ручку.

Занавеска с шелестом отделила нас от мира за окном, щелкнул выключатель, и мы оказались в полумраке.

— Что случилось? Что с тобой? — Бакова подскочила ко мне. — О боооже!

— Тихо, — повторил я, поскольку снаружи уже доносились раздраженные, полные гнева голоса: тельчата заглянули в клетку и обнаружили, что плененный попугайчик взял, да и сделал крылышки, и сейчас они полезут на крышу, и попытаются разобраться, куда я делся.

Занавеска выглядела плотной, щелей в ней я не оставил, но все равно сел на пол и сгорбился, чтобы меня точно не увидели снаружи. Тело отозвалось на все эти движения бешеным головокружением и болью в дюжине мест, я едва снова не потерял сознание, удержался на самом краю.

За окном показался чей-то силуэт, за ним второй, они прошли в одну