– Даже не пробуй дернуться – точно насмерть запорю.

Я давлюсь слезами, болью… неужели это никогда не прекратится, господи? Прекращается – но на пять минут, волочет за собой, толкает на пол у кровати:

– Здесь лежать будешь. Я в душ.

Он уходит, а я роняю голову в коврик и плачу. Встать не могу – предусмотрительный Костя пристегнул наручник к ножке кровати. Сколько еще это будет продолжаться? Когда ему уже надоест, когда он устанет? Я боюсь не вынести… как страшно умереть вот так… Смотрю на ноги – на бедрах засохшая кровь, елки, это еще откуда? Пытаюсь рассмотреть, но не вижу, боль не дает повернуть голову, наклонить ее как-то. Пока не шевелюсь, ничего не болит, но, стоит только чуть сдвинуться с места, как где-то внутри что-то как будто рвется. Теперь я уже не сомневаюсь, что эти несчастные девушки – жертвы Кости. Я понимаю, что он вряд ли убьет меня, но это только хуже, наверное. Как жить после этого? Как?!

Он возвращается, снова свежий и готовый к продолжению. Я не вынесу больше…

– Скажи… – хрипло выдавливаю я. – Скажи… это ведь… это ведь ты… всех этих девушек, да?

Костя дергается, как от удара током:

– Что? Как ты… откуда?!

– Ты болен, Костя… – Мне трудно говорить, больно шевелиться, но одновременно я чувствую острую, щемящую жалость к нему, потому что хорошо понимаю, кто сделал его таким.

– Да, – вдруг спокойно говорит он, садясь рядом со мной на корточки, – да, ты права. Я болен. Ты знаешь, Лорка, сколько их? Я сбился со счета. И только ты – причина всего. Только ты, понимаешь? Ты не давала мне настоящей любви и нежности, ты не хотела быть покорной и мягкой. Я постоянно бился лбом в твое бетонное сердце. Лоб вдребезги, а ты даже этого не видела.

– Хорошо, пусть… пусть ты прав… но за что – они? За что – эти девушки?

– Мне нужен был кто-то, с кем я получу то, чего мне не давала ты. Я не убивал их, заметь!

Нашел, чем гордиться… Меня охватывает ужас и брезгливость.

– Лучше бы ты их убивал, Костя. И меня лучше убей тоже. Я не смогу жить с этим.

– Сможешь, – отрезает он, – сможешь и будешь. И спать со своим драгоценным Джером снова начнешь, и все пойдет, как шло. Я разрешу, не волнуйся. Но только уже на моих условиях, Лора. На моих! Ты слишком много знаешь.

– Убей меня. И все закончится.

Я прошу о смерти совершенно серьезно – понимаю, что не справлюсь, не смогу. Смотрю ему прямо в глаза и вдруг вижу минутное колебание, как будто Костя взвешивает мои слова. Я перевожу взгляд на ноги – по бедру течет кровь, снова течет, значит, все-таки что-то происходит, ведь не со спины же… Костя тоже видит кровь:

– О, елки! Это что еще? Ну-ка… – Он пробует поставить меня на ноги, но я охаю и сгибаюсь пополам, потому что в низ живота как будто ножом ударили, такая боль. – Ох ты… Поехали в больницу.

Он укладывает меня на кровать, кое-как стирает кровь, одевает меня и на руках несет в машину, не забыв прихватить мои вещи.

Дорога пустая, Костя несется, как на пожар… Я совершенно ничего не замечаю, вообще ни на что не реагирую. Не слышу, что он говорит мне, не помню, как заносит меня в приемное отделение, не понимаю, что говорит подошедшей медсестре. Отключаюсь на кушетке в пропускнике и открываю глаза, когда в кармане начинает вибрировать телефон. Я не соображаю ничего, да еще и гинеколог орет благим матом – мои джинсы из стальных превратились в грязно-кирпичные. Я успеваю ответить Джеру – а это он звонит – и попросить срочно приехать. Кто-то что-то говорит про спецсообщение, про полицию – я не понимаю, не могу осознать.

Джер приезжает как раз тогда, когда меня везут в кабинет. Там у гинеколога глаза делаются по пять рублей, это даже я вижу.

– Ты где была-то? – интересуется он, стараясь не сильно давить на живот, хотя от каждого надавливания – и я это чувствую – из меня не льется, а хлещет… – Лариска, да это ужас, там два здоровенных разрыва по задней и по боковой стенке! Ты чем занималась, а?!

Я бы сказала – чем, и даже – с кем, но не могу, все плывет. Я слышу, как он звонит в оперблок, как вызывает анестезиолога.

– Можно… там в коридоре человек…

Гинеколог оборачивается и нетерпеливо кивает:

– Сейчас позову. Согласие на операцию подписывай. И на переливание заодно.

– Я не могу остаться…

– Да я тебе сейчас по роже врежу, дура! – орет он. – Порвали до ушей, а она – не останусь! И так детей не будет уже, овца!

На крик появляется Джер. Я задираю голову и вижу, какое у него лицо…

– Доктор, а вы всегда так орете? – интересуется он, и гинеколог, оценив собеседника, умолкает, а потом говорит на три тона ниже:

– Ее в операционную возьмут сейчас, там два глубоких разрыва и кровопотеря.

– Я понял. Можно, мы три минуты переговорим?

Доктор уходит, а Джер, взяв меня за руку, спрашивает:

– Только одно слово – да или нет?

Я молчу… я не могу объяснить себе, что мне делать. Я знаю, что если скажу «да» – он поедет и убьет Костю. Если скажу «нет»… то, значит, я сама – сама! – этого хотела…

– Лори, я все равно узнаю. Да я и так знаю. Но хочу услышать от тебя.

– Джер… я не могу… – Я начинаю плакать. Я прекрасно понимаю, что опять не будет никакой полиции, потому что я не смогу проходить все эти экспертизы, не смогу давать показания, не смогу говорить с кем-то на эту тему. Просто не смогу. Я слишком хорошо помню девочку, которая после подобных следственных процедур выбросилась из окна – не вынесла унижений, которым подверг ее не насильник, а судмедэксперт и следователь. Она выжила, но осталась инвалидом. Она моя соседка…

Джер держит мою руку, гладит меня по волосам:

– Лори… я обещаю тебе, что полиции не будет.

Я знаю – он не врет мне…

– Да…

Он целует меня, вытирает пальцем слезы:

– Ты хочешь что-нибудь?

– Нет…

– Я тебя буду ждать. Здесь.

– Не надо…

– Лори – нет!

Спорить бесполезно… Он провожает каталку до лифта и машет мне…

Первое, что я вижу, когда открываю глаза среди ночи в темной палате, – это Джер, привалившийся к стене. Он сидит на стуле, опирается плечом о стену и дремлет. Страшно пересохло во рту, это от наркоза, но пить нельзя, можно только губы смочить. Я не могу дотянуться до тумбочки, на которой вижу минералку. На животе лежит пузырь со льдом, в левой руке, привязанной за запястье к раме кровати, торчит игла, от которой тянется трубка системы для переливания. На стойке – пакет с остатками крови, рядом – такой же, но пустой. Мозг, все еще кайфующий от наркоза, все-таки прикидывает: перелили около восьмисот граммов, прилично. Зачем мне эти подсчеты только, вот что интересно… Надо позвонить домой, соврать что-то матери и обеспечить алиби… сколько времени, кто бы сказал…