Или все-таки сам Любавин стрелял дважды? Или нет? В конце концов, когда поднялась суматоха, второй ствол он вполне мог успеть перезарядить и… и что? еще раз пальнуть? Но зачем? В березовый ствол — чтобы были доказательства стрельбы «совсем в другую сторону»? Это получается еще один «лишний» выстрел. Его ведь услышали бы. Или — в суматохе — нет? И почему версия «стрельбы в другую сторону» прозвучала так поздно? И, главное, что делать с тем выстрелом, что прозвучал, по словам егеря, почти одновременно со смертельным?

Или кто-то ухитрился подменить оружие — и убил Семченко, причем как раз тогда, когда Любавин (из подмененного ствола!) зачем-то выстрелил «совсем в другую сторону»? Ну то есть, получается, в березу.

Ладно, это Сурьмин скажет, потом думать можно будет.

Но если обнаружатся совпадения… да хоть с чем-нибудь! А если не обнаружатся? Может такое быть? Сколько угодно. И все же, все же, все же. Само наличие этой самой «березовой» пули — если егерь не ошибся и не врет насчет времени ее появления — изрядно подтачивает официальную версию событий. Впрочем, если врет — официальная картинка тоже распадается, ибо в таком случае выходит, что «случай на охоте» гораздо сложнее, чем выглядит на первый взгляд.

И тогда… Тогда получится, что хотя бы в одном случае Шубин был прав. Не в том смысле, что это он убил — это вряд ли — а в том, что убил совсем не тот, кого осудили. И тогда возникают серьезные основания — помимо дикого шубинского «признания» — задуматься: быть может, и остальные дела из шубинского списка — такие же «натянутые»? Нет, не три последних дела — добавлены они явно позже, и, весьма вероятно, с подачи Борьки Баклушина, и вообще, думать об этом страшно, потом как-нибудь — но те, материалы по которым старый опер собирал изначально.

Взять то же убийство Федяйкина. Что-то там не так. И Анна Гавриловна ни в какой Египет не летала, а значит, вполне могла находиться на месте преступления, и бедная сиротка Кристина странновато себя ведет, и адвокат ее мачехи как-то очень уж горячо настаивает на Алисиной невиновности. Опять невиновность. Опять, стоит копнуть дело из шубинского списка, возникают некие «новые обстоятельства», заставляющие усомниться в виновности осужденных.

Вот только никакой логики в этих «новых обстоятельствах» увидеть не удается… Господи, Арина, рыкнула она сама на себя, ты же следователь, а мысли скачут, как пьяные тараканы — стыдоба!

Таймыр мягко вспрыгнул на стол, понюхал с интересом возлежавшую посреди деревяшку — мр-р, как интересно! — потянулся лапой, искоса поглядывая на Арину — это ты мне принесла, да? Арина строго шикнула: нельзя! Кот недовольно передернул плечами — мол, не больно-то и хотелось! — перебрался на диванную спинку, походил по ней, спустился ниже, на сиденье, муркнул укоризненно: ты чего, хозяйка, спать пора! — и улегся, подобрав под себя лапы и плотно обернувшись хвостом. Видимо, чтобы принудить их оставаться на месте. Была у таймыровых лап такая способность: стоило ему задремать, кольцо хвоста превращалось в дугу, и лапы освобожденно разбрасывались в разные стороны под самыми невероятными углами. Так что казалось: их не четыре, а как минимум восемь. Как у чудесного коня Слейпнира, на котором ездил скандинавский Один. На восьми ногах, предполагалось, можно передвигаться быстрее, чем на четырех. На Таймыре, разумеется, никто не ездил — попробовали бы! лап тут же стало бы восемьдесят, и на каждой по двадцать когтей! — но он, разумеется, тоже был совершенно чудесный, не хуже того Слейпнира…

Чудесный…

Что, если чудесный егерь Федор Григорьевич — именно та самая «темная фигура», что прокралась к местам засидки охотников и застрелила любавинского напарника? У кого, у кого, а именно у егеря более чем достаточно навыков, чтобы и подкрасться потихоньку — лес-то он как собственную рукавицу знает — и ружье потихоньку подменить, и выстрелить сквозь кусты так, чтобы попасть.

Господи, что за бред, ей-богу, в голову лезет? Зачем бы в таком случае Федору Григорьевичу рассказывать про два почти одновременных выстрела? А он о том еще на первоначальном следствии упоминал. Но следователь — кто, кстати? Баклушин, как мило! — счел эту часть показаний егеря пустяком.

И такие же «пустяки» обнаруживались в каждом дел из шубинского списка.

Почему, к примеру, не проверили билинг телефона церковного старосты, который «убил» своего священника? Может, он в момент убийства находился в десяти километрах от места его совершения? Кстати, он ведь на допросах как раз об этом и говорил. Но как же, как же — орудие убийства с его отпечатками в соседней канаве, против такой улики не попрешь! А то, что раздобыть это самое старое кадило было совсем несложно, кладовка — или как оно там в церкви называется — где хранилась вышедшая из употребления утварь, если и запиралась, то очень условно. И то, что на этой самой утвари — отпечатки старосты, это дело понятное и вполне логичное.

Или кинжал этот отравленный, которым антиквар поцарапался. Почему даже не попытались отыскать того загадочного посетителя, который, согласно показаниям сына, его принес? Никто, дескать, из жильцов подъезда никакого посетителя не видел, а значит, его и не было, а кинжал притащил сын убитого. Почему из всех фототаблиц по этому делу Шубин вложил в свою папку только одну — с водяной «канистрой»? Да еще и маркером этот баллон обвел. Полный баллон, то есть доставленный чуть не перед самым убийством. Почему во время первого следствия даже не попытались найти фирму-поставщика? Их курьер — она вдруг вспомнила мальчика в темном комбинезоне, мелькнувшего на записях с «федяйкинских» камер наблюдения — курьер вполне мог видеть визитера. Или… или он сам был этим «визитером»?

Идиотизм?

Но, кстати, может, именно это и объединяет все «шубинские» дела? То, что каждый из обвиняемых — ну и осужденных соответственно — каждый из них выглядит полным идиотом. Или почти идиотом. Как будто они готовили себя для будущих следователей: вот он я, смотрите!

Да, прав Таймыр — спать пора. Утро вечера мудренее.

* * *

Но и с утра ничего толкового в голову не пришло. Как будто мозг, подчиняясь зимней унылости, впал в спячку. Ну да, откуда бодрость возьмется, когда очередная снеговая туча превращает белый день в сумерки? Что за время года такое дурацкое — на календаре вроде весна, и день прибавился, а когда ни посмотришь, все сумерки! Тусклые, бесцветные. То ли дело летом! Правда, тогда в кабинете тоже весь день темно — здоровенная береза, вымахавшая выше здания следственного комитета, заслоняла от жаркого солнечного сверкания лучше любых жалюзи. Но это ж совсем другое дело! Кое-где сквозь плотную зеленую сеть можно было различить синие лоскутки неба. Когда же на город налетал ветер, лоскутков становилось больше, они двигались, прыгали туда-сюда, сливались и распадались… красота! А сейчас вот это вот, которое за окном, и небом-то называть не хочется — блеклое, невнятное, как железнодорожная простыня. И мысли в голове такие же — невнятные, размытые, растекающиеся по… по чему им там положено растекаться?

Но зима или не зима, а с фотографиями от Лилии Львовны определенно было что-то не так. Арина покрутила их в разные стороны, перелистала, даже вверх ногами перевернула. Залезла в файл с оригиналами, пооткрывала один за другим, поманипулировала масштабом, то уменьшая изображение до размера почтовой марки, то увеличивая до превращения его в мешанину цветных точек. Ничего особенного не высмотрела — фото как фото. Дом точно федяйкинский — такого характерного узорного фриза больше нигде нет. Вот общий план, вот покрупнее балкон верхнего этажа — пентхауса то бишь. Люди на балконе не совсем в фокусе, но вполне узнаваемые. Гению компьютерных технологий Левушке Оберсдорфу Арина снимки еще не показывала. Тот был, конечно, известный фрондер и пофигист, к просьбам сделать что-то вне рамок уголовного дела относился лояльно. Но и лишнего не допускал, если считал, что кто-то обращается с просьбами сделать «по дружбе» слишком часто, мог и от ворот поворот дать: мол, и без тебя работы выше головы, так что гуляй, дорогой, и в следующий раз приходи с соответствующей официальной бумаге. Так что злоупотреблять Левушкиной лояльностью не стоило.