и Египта, особенно свой Тир с его седой стариной, стенами и гаванью, тирским пурпуром, изделиями из тончайшего стекла, обильно орошаемыми садами и полями сахарного тростника. Благочестивый архиепископ пишет скорее как сириец, чем как крестоносец: мы почти слышим мусульманского путешественника Ибн Джубайра, который посетил Тир в 1184 году и описал терпимость его христианских жителей, тихую и мирную жизнь «правоверных», живущих с ними рядом и молящихся в своих мечетях.

Ко времени Четвертого крестового похода (1201–1204) длительная борьба между религиозными и светскими мотивами в историописании определенно пошла в пользу последних. Этот Крестовый поход начинался как хорошо спланированная экспедиция к центру магометанской власти в Египте, но по политическим и экономическим причинам его направление изменилось, что привело к завоеванию Константинополя и основанию там недолговечной Латинской империи. Все это обернулось не иначе как «преступлением против цивилизации», заключавшимся в бессмысленном уничтожении материального наследия византийской культуры; и против христианского мира – путем разрушения важнейшего военного буфера, защищавшего от вторжений из Азии. Классическое повествование об этом походе принадлежит перу Жоффруа де Виллардуэна, рыцаря Шампани, который был одним из предводителей, а затем маршалом нового королевства на Востоке. Это очень увлекательный рассказ, написанный ярким и энергичным народным языком и занявший почетное место в истории французской литературы. Его художественное очарование, однако, долгое время придавало тексту излишний исторический вес, поскольку Виллардуэн описывал изменение маршрута и путь в Зару и Константинополь скорее как серию случайностей, чем как хорошо продуманный план, и подобные умолчания в его более или менее официальном повествовании нуждаются в исправлении в соответствии с другими источниками. При этом сквозь строки мы улавливаем, насколько цивилизация латинян уступала поверженным грекам. Он рассказывает о том, что крестоносцы, достигнув Константинополя, увидели «высокие стены и мощные башни вокруг него, роскошные дворцы и величественные церкви, которых было так много, что никто не поверил бы, не увидав их собственными глазами, а огромные размеры города, над всеми главенствующего, заставляли трепетать даже смельчаков». Но позже он самодовольно и подробно описывает разграбление и разрушение всего этого великолепия. Для него это не более чем грандиозный военный подвиг, как оно и было на самом деле, и когда позже, продолжая свой поход, он захватывал менее значимые города, его уже никак не трогал высокий уровень византийской цивилизации. Как и у других могущественных сеньоров в походе, у него была душа разбойника. Виллардуэн был мирянином и писал по-французски, и вместе с ним мы входим в XIII век. В конце столетия другой непрофессиональный историк, Жуанвиль, задастся вопросом, не лучше ли остаться в замке в Шампани, чем отправляться в Крестовый поход, а Рютбеф в «Бывшем крестоносце» (Descroizié) и вовсе предложит оставаться дома, поскольку это более безопасное времяпрепровождение:

Hom puet mult bien en cest payx

Gaaignier Dieu cens grant damage.

Ведь можно и в своей стране

Без ран до Бога достучаться.

Что касается формы исторических сочинений XII века, то гуманизм эпохи выразился в них через особенную любовь к латинской поэзии. Часто, как у Ордерика, это проявляется в смешении эпитафий и выдержек из свитков умерших[176], но в некоторых случаях сама хроника была написана в стихах, будь то латинский гекзаметр классического образца или средневековые рифмованные двустишия. Такой вариант был особенно популярен в Италии. Так, Моисей Бергамский, с которым мы позже встретимся в Константинополе, прославил древнюю историю своей коммуны в поэме из 372 рифмованных гекзаметров, а неизвестный пизанец оставил нам поэтическое сочинение о походе его соотечественников против Майорки в 1114 году. Значительная часть исторической поэзии сконцентрирована вокруг деяний императоров из рода Гогенштауфенов в Италии: «Лигуриец» Гунтера (1187), «Пантеон» и «Деяния Фридриха I» Годфрида из Витербо и напыщенные панегирики Петра Эболийского. Однако такие сочинения не ограничиваются авторами-итальянцами: Годфрид получил образование в Бамберге, а Гунтер, писавший настолько искусно, что его стихотворения долгое время считались творениями какого-то более позднего гуманиста, подвизался в аббатстве Пери в Эльзасе. Франция представлена, хотя и скромнее, «Филиппидой» начала XIII века, в которой Гильом Бретонский прославил деяния Филиппа Августа.

В большой перспективе важнее, чем эти отдаленные попытки подражать классикам, оказалось использование в историописании народного языка. Это движение проявилось примерно в одно и то же время во Франции и Германии, в «Императорской хронике» города Регенсбурга около 1150 года и при англо-нормандском дворе, но вскоре Франция вышла на первый план. Конечно, народный язык можно встретить гораздо раньше, в той же «Англосаксонской хронике», великолепная проза которой составляет одно из наших самых достоверных и живых повествований об английской истории. Но она завершается 1154 годом, со вступлением на престол первого Плантагенета: именно французский его двора вскоре стал языком историописания. Новая тенденция была по своему происхождению нормандской и сохранилась на протяжении всего столетия. Появившись изначально в поэзии, новый стиль нашел своего лучшего представителя в таком мастере, как Вас из Джерси. В его «Романе о Бруте» и «Романе о Роллоне» прослеживается происхождение британской и нормандской династий правителей от Брута и Роллона соответственно. Воспринимаемый зачастую как обыкновенный рифмоплет, Вас, как сегодня известно, основывал свои сочинения на трудах древних нормандских историков и на отдельных местных источниках информации, что дает ему право считаться историком, а не только поэтом. Его лаконичный и серьезный тон в самом деле был слишком незатейлив для придворных того времени, и ему пришлось уступить место более пространным композициям в стиле феодальных романов. Еще до конца века в Нормандии появилась прозаическая историческая литература, которая вскоре стала распространяться по Франции такими авторами, как Виллардуэн, Жуанвиль, и другими, менее известными, на народном языке.

История на народных языках утвердилась к 1200 году. Этот факт имеет гораздо большее значение, чем просто лингвистическое или литературное, поскольку в итоге он привел к обмирщению и популяризации истории. До тех пор, пока история писалась на латыни, она волей-неволей оставалась в первую очередь занятием духовенства и отражала его взгляды на мир. Когда ее стали писать для мирян, она нашла путь к их сердцам – сначала при королевских дворах, которые поддерживали авторов, потом в городах, где в более поздний период Средневековья появляются первые хроники. История для мирян и история для народа неизбежно означала историю на языке светского общества, того мира королевских дворов и городов, который так быстро рос в конце XII века.

Библиографическая справка

Не существует обзора средневековой историографии, сопоставимого с тем, который Фютер посвятил историографии Нового времени, а Ульрици, Бьюри и Шотвелл – античной. Тем