громогласно высказывался против роскоши новых церквей аббатства, все это представлялось суетой. «Думают, – писал он, – что славе Божьей служат их безмерная высота, их излишняя длина и ширина, их диковинная отделка, отвлекающая внимание прихожан. Как монах спрашиваю вас – для чего золото? Не для того ли, чтобы вытянуть его еще больше из верующих? К чему эти расставленные канделябры, золотые реликварии, великолепные изображения святых, которые служат только для того, чтобы восхищать любопытных, в то время как бедняки пребывают в нужде? Что общего у братьев-монахов с нелепыми фигурами, которые смотрят на них сверху вниз: нечестивыми обезьянами, свирепыми львами, пятнистыми тиграми, кентаврами и полулюдьми, сражающимися рыцарями, охотниками, трубящими в свои рога, и чудовищами, состоящими из различных частей животных? Столь велико и удивительно их разнообразие, что возникает искушение читать эти мраморные, а не написанные страницы и проводить весь день в восхищении ими, а не в размышлениях о Законе Божьем. Увы, если не стыдятся всей этой глупости, то почему, по крайней мере, не сожалеют о цене»?[169]

«Суета сует, сказал Екклесиаст»[170]. А для святого Бернарда, который прежде всего был проповедником, причем проповедником-фундаменталистом, суетой было преклонение перед интеллектом и поглощенность познанием мира сего. Поэтому его наиболее резкие оскорбления были брошены в адрес самого блестящего ума того времени – Абеляра, «страждущего величия и плодящего ереси», «считающего себя способным всецело постичь Бога человеческим разумом». Между мистиком Бернардом и рационалистом Абеляром не было точек соприкосновения, но за мистиком в то время стояла церковь. У Абеляра в его долгом повествовании о собственных горестях появляется другой тип автобиографии – интеллектуальной, он адресовал ее неизвестному другу и назвал «Историей моих бедствий» (Historia calamitatum mearum).

Абеляр, на самом деле, был монахом и аббатом, но стал таковым в силу определенных обстоятельств, а не по собственному желанию. Даже удаляясь в леса Шампани или в далекую Бретань, он всегда одним глазом следил за Парижем и возвращался туда. Его «История бедствий», кажется, была написана, чтобы подготовить почву для собственного возвращения, для служения сиюминутной цели, а не для потомков. В ней нет никакого монашеского смирения или религиозного служения; напротив, есть интеллектуальная гордыня, радость борьбы, похоть телесная и похоть зрительная, просто гордость за свою жизнь. Автор «Истории бедствий» был человеком тщеславным. Тщеславным из-за своего проницательного ума и умения вести дискуссии, тщеславным из-за способности увлекать чужих учеников и даже из-за своей популярности у прекрасного пола: он «не боялся отпора со стороны любой женщины, которую мог бы удостоить своей любви» – всегда уверенный в собственном мнении и беспощадный к своим оппонентам. Углубляясь в закрытую область богословия и проливая свет на те ловушки, что ждут неподготовленных в самых темных местах пророка Иезекииля, он полагался скорее на одаренность, чем на формальную подготовку. Он по своей природе всегда был в оппозиции, был занозой в боку интеллектуального и социального конформизма. В классе он был тем смышленым мальчиком, что всегда знал немного больше, чем учителя. Он с удовольствием опровергал их, поднимал на смех старого Ансельма Ланского, чья репутация, не подкрепленная талантом или эрудицией, по его мнению, основывалась исключительно на традиции: примечательный главным образом необыкновенным потоком бессмысленных или ненужных слов, «огнем, распространяющим дым вместо света», он, как евангельская бесплодная смоковница или как старый дуб у Лукана[171], – не более чем тень великого имени. В монастыре Сен-Дени Абеляр противостоял монахам, нападая на предание об основателе и небесном покровителе монастыря. Всегда прав именно он, а его многочисленные враги всегда ошибаются. И, как показывает история его бедствий, он очень себя жалеет. Объективно факты автобиографии Абеляра могут быть подтверждены другими его сочинениями и сообщениями современников. Субъективно его «История бедствий» подтверждает саму себя везде, если мы распознаем между порывами самоуверенности периоды отчаяния и нерешительности в том, что он пытается представить как последовательно спланированную карьеру. Его многословие и цитаты из античных авторов такие же средневековые, как и конкретные проблемы, которыми он занимал свой ум, но такая личность могла появиться в любую последующую эпоху, словно «автопортрет радикала»! Но точно так же, как счастье любви Элоизы принадлежит векам, счастье познания Абеляра характерно для нового возрождения, яркой звездой которого он был.

Если автобиография Абеляра раскрывает новую интеллектуальную жизнь XII века, то достижения в политической организации были отражены в сочинениях, которые подробно описывали королевские дворы и их деятельность. С одной стороны, это можно рассматривать как этап развития, породивший «песни о деяниях» (chansons de gestes). Если бы феодалы с большим вниманием прислушивались к историям о деяниях своих предков на народных языках, то, возможно, более развитые формы истории могли бы поощряться или даже создаваться такими образованными правителями, как Генрих Плантагенет или латинские короли Иерусалима. Как будет показано далее, Генрих Плантагенет сделал многое для истории на англо-нормандском языке, его даже обвиняли в одобрении романа об Артуре как литературной основы для нового британского империализма. Однако в историях королевского двора конца XII века появилась новая нота – бюрократическая. Неслучайно лучшие из них посвящены наиболее развитым государственным образованиям той эпохи – нормандскому королевству Сицилии и англо-нормандскому королевству на Севере. Во Франции до правления Филиппа Августа историописание сосредоточивалось не только на фигуре короля. Исторические сочинения империи, посвященные Фридриху I, или, например, «Книга во славу императора, или О делах сицилийских» (Carmen de motibus Siculis), адресованная Петром Эболийским Генриху VI, рассказывали скорее о правителях, чем о дворе. Последнее сочинение, иллюстрированное сценами придворной жизни в Палермо, даже больше сицилийское, чем германское. В нормандских королевствах, напротив, бюрократия настолько прочно укоренилась к XII веку, что мы можем рассмотреть королевский двор с точки зрения управления: с его архивами, финансами и профессиональными секретарями, для которых ведение судебных записей было самым что ни на есть естественным занятием. Даже появляется литература об управлении, как мы видели в «Трактате о законах и обычаях Английского королевства» (Tractatus de legibus et consuetudinibus regni Angliae), приписываемом юстициару Глэнвиллу, и в «Диалоге о Палате шахматной доски» Ричарда Фиц Нила, в которых детально расписывается деятельность английского казначейства. Мы не удивляемся, узнав, что автор «Диалога» написал хорошо документированную историю в трех разделах: первый посвящен английской церкви, второй – великим деяниям Генриха II, третий рассматривает многие вопросы, как общегосударственные, так и имеющие отношение к королевскому двору. Драгоценная «Трехколонная книга» (Liber Tricolumnis) уже давно утеряна, но многое из ее содержания, должно быть, перешло в придворные истории того времени. Сохранились две такие истории, написанные королевскими секретарями, – анонимные «Деяния короля Генриха II», долгое время