– Правда?

– Вон мой дядька родился с единственным яичком, а наплодил детишек.

– Ого!

Ночью дедушка положил уставшую голову на грудь тетки Лю, а она большой ладонью начала гладить дедушкино худое костлявое тело, без остановки приговаривая:

– Братец… а еще можешь? Есть еще силы? Ты не печалься, лучше давай-ка меня… на душе станет полегче.

Дедушка вдохнул кисловатый запах, шедший изо рта тетки Лю, и тут же заснул крепким сном.

Мать никак не могла выкинуть из головы ту сцену: господин Чжан пинцетом берет сплющенный фиолетовый шарик, подносит к глазам, долго смотрит и потом выкидывает в миску, куда накидана грязная вата, куски кожи и плоти. Господин Чжан выкинул шарик из тела Доугуаня! То, что вчера было драгоценностью, сегодня отправилось в мусорку. Матери шел тогда шестнадцатый год, она уже начинала понимать, что к чему, смущалась и боялась. Когда она ухаживала за отцом, то при виде замотанного в белую марлю детородного органа сердце начинало бешено колотиться, лицо то горело, то краснело.

Потом она узнала, что тетка Лю спит с дедушкой.

Тетка Лю сказала ей:

– Краса, тебе уже пятнадцать, уже взрослая. Попробуй потеребить «перчик» Доугуаня, если встанет, значит, это твой мужчина.

Мать от стыда чуть не заплакала.

Отцу сняли швы. Когда он спал в хибарке, мать тайком проскользнула внутрь, движения ее были тихими, а лицо горело. Она присела рядом с отцом, аккуратно стянула с него штаны. В лунном свете мать увидела, что отцовский «перчик» после ранения стал уродливым до невозможности, а головка приобрела какой-то диковинный вид. Мать бережно стиснула «перчик» потной рукой и почувствовала, как он постепенно становится горячее, набухает и пульсирует в ладони, словно сердце. Отец распахнул глаза, покосился на нее и спросил:

– Краса, ты чего творишь?

Мать вскрикнула от ужаса и бросилась прочь, но на выходе с разбегу врезалась в моего дедушку. Дедушка взял мать за плечи и спросил:

– Краса, в чем дело?

Мать громко заревела, вырвалась и умчалась прочь.

Дедушка вошел в хибарку, а потом, как сумасшедший, выскочил наружу, разыскал тетку Лю, стиснул ее груди и забормотал:

– И впрямь одна головка чеснока еще острее! Еще острее!

Он пальнул в небо трижды, затем сложил руки в молитвенном жесте и громко крикнул:

– Небо смилостивилось надо мной!

9

Дедушка постучал костяшками пальцев по стене. В комнату пробивались косые солнечные лучи, освещая местные глиняные фигурки, расставленные на вытертом до блеска столике для кана. На белом окне были наклеены оригинальные аппликации, вырезанные рукой бабушки. Через пять дней все здесь в пылу сражения окончательно обратится в пепел. А сейчас еще десятое число восьмого лунного месяца одна тысяча девятьсот тридцать девятого года. Дедушка с согнутой раненой рукой на перевязи, весь пропахший бензином, только что вернулся с шоссе. Они с отцом вместе закатили под дерево во дворе искореженный японский пулемет и ринулись в дом искать серебряные монеты, припрятанные бабушкой.

Судя по звуку, в стене была полость, и дедушка вытащил пистолет, ударил по стене и тут же пробил дыру, сунул руку внутрь, достал маленький красный сверток, потряс его и услышал звон. Монеты высыпали на кан и пересчитали, оказалось ровно пятьдесят серебряных.

Дедушка сказал:

– Пойдем, сынок.

– Куда, пап?

– В уездный город, купим патроны, поквитаемся с Рябым Лэном.

Отец и дедушка добрались до северного края уездного города, когда солнце уже клонилось на запад, между стеблями гаоляна петляла, словно длинный темный дракон, железная дорога, по которой с грохотом ездили туда-сюда черные поезда. Бурая угольная копоть кружилась над верхушками гаоляна, рельсы блестели, как чешуя дракона, и слепили глаза. От пронзительного свиста поездов у отца трепетало сердце, и он вцепился в дедушкину руку.

Таща за собой отца, дедушка добрался до высокой могилы, перед которой стояла каменная стела в два человеческих роста. Плоские иероглифы на стеле давно уже отвалились, прочесть надпись было невозможно. Вокруг могилы росло несколько старых кипарисов, таких толстых, что и вдвоем не обхватить. Их темные кроны шелестели даже в безветренную погоду. Сама могила в окружении красного гаоляна напоминала темный остров.

Дедушка вырыл перед стелой яму и спрятал туда пистолет. Туда же отправился и браунинг отца.

Они перебрались через железную дорогу и увидели высокую арку, ведущую в город. На башне над ней реял японский флаг, красное солнце на флаге в косых лучах заходящего солнца казалось еще более ярким и блестящим. По обе стороны от арки стояли часовые, слева – японец, справа – солдат государственных войск[91]. Китаец допрашивал приходивших в город людей, а японец стоял с оружием на изготовку и наблюдал за происходящим.

Дедушка, как только они перешли через рельсы, взвалил отца себе на плечи и тихо велел:

– Притворились, что у тебя болит живот. Начинай стонать.

Отец застонал и тихонько спросил:

– Вот так?

– Чуток погромче.

Они вместе с другими людьми подошли к арке. Китайский солдат гаркнул:

– Из какой деревни? Зачем пришли в город?

Отец слабым голосом ответил:

– Да мы с Рыбного берега к северу отсюда. Сынок подхватил холеру, идем к господину У подлечиться.

Отец слушал разговор дедушки с часовым и забыл, что нужно стонать. Дедушка с силой ущипнул его за ляжку, и он даже взвыл от боли.

Часовой махнул рукой, пропуская дедушку.

Когда они добрались до безлюдного места, дедушка сердито сказал:

– Дурень, ты почему не стонал?

– Пап, больно щиплешься!

Дедушка повел отца по маленькой боковой улочке, ведущей к вокзалу. Солнечный свет казался тусклым, воздух – спертым. Отец увидел, что рядом с ветхим зданием железнодорожного вокзала высятся две сторожевые башни, на которых реют белые японские флаги с красным солнцем в центре, по платформам расхаживают туда-сюда двое японских солдат с овчарками на поводках, тут же несколько десятков пассажиров ждут своей очереди за железной оградой, кто сидя на корточках, кто стоя. На платформе торчит китаец в черной одежде с красным фонарем в руках, с восточной стороны доносятся гудки поезда. Земля под ногами отца задрожала, две овчарки залаяли, глядя на прибывающий поезд. Мимо пассажиров сновала туда-сюда какая-то бабулька, торгующая сигаретами и тыквенными семечкам. Паровоз с шумной одышкой остановился у платформы. Отец увидел, что паровоз тянет за собой больше двадцати длинных коробок, у первых десяти – множество квадратных окон и дверей, у остальных нет крыши, внутри навалены наспех какие-то вещи и прикрыты большим куском брезента цвета свежей травы. Несколько японцев из поезда радостно перекрикивались с японцами, стоявшими на платформе.

Отец услышал резкий выстрел из гаолянового поля к северу от железной дороги, и грузный японец, ехавший в товарном вагоне, покачнулся и повалился головой вперед. На сторожевых башнях тут же завыла волком сирена, только что сошедшие на платформу пассажиры и те, кто не успел сесть на поезд, бросились врассыпную, овчарки остервенело залаяли, с башни застрочил пулемет, поливая гаоляновое поле ураганным огнем. В этой суматохе поезд тронулся, выпустив облако черного дыма, и над платформой полетела сажа. Дедушка, держа отца за руку, кинулся в маленький темный проулок.

Он толкнул полуприкрытые ворота и вошел в небольшой дворик. Под стрехой болтался красный бумажный фонарь, испускавший короткие вспышки слабого и загадочного света. В дверях, опираясь о косяк, стояла густо накрашенная женщина неопределенного возраста. Между багряно-красных губ виднелись два ряда маленьких белых зубок. Она широко улыбалась. Черные как смоль волосы были взъерошены, а за ухом красовался шелковый цветок.

– Братец! – кокетливо воскликнула женщина. – Стал командиром и забыл меня?

Она начала ластиться к дедушке, но тот осадил ее:

– В присутствии моего сына веди себя скромнее. Некогда мне с тобой тут сегодня болтать. Ты еще поддерживаешь связь с Пятым братом?

Женщина сердито бросилась к воротам, заперла их на засов, а потом сняла красный фонарь, пошла в дом и, скривившись, сообщила:

– Пятого брата побили солдаты гарнизона!

– Разве Сун Шунь из гарнизона не приходится ему названым братом?

– Ты думаешь, что на дружков-собутыльников можно положиться?