Даринка стояла раскинув руки в стороны и удерживала подвывающих ближних боярышни, желающих помолиться подле неё и по своему разумению оказать помощь. К сожалению, их помощь заключалась в прикладывании иконы к синяками и целовании, обрызгивании святой водой, окуривании травами, обмазывании чьим-нибудь помётом. Но это всё от нервов. Потом нашлись бы рецепты получше, и до травницы дошли бы, но сейчас мамки только мешали.

— А-а-а, — тихо простонала Еленка.

— Где болит-то? — продолжая ощупывать тело, мягко спросила Дуня. — Вроде бы ничего не сломано, но ушибов много.

— А-а-а, — снова застонала Оболенская.

— Головой ударилась? Тошнит? — Дуня попыталась развязать завязочки на шапке боярышни. — Ты меня вообще видишь? Слышишь?

— А-а, — повторила Еленка, вцепившись в её руки.

— Ясно, убогой стала, — тяжко вздохнула Дуня, отступив.

— Сама ты убогая, — простонала Оболенская и разрыдалась, отчего её лицо стало пунцовым.

— Ну чего ты… давай шапочку снимем, а то ты взопрела.

— Коса…

— Чего… — начала Дуня и только сейчас обратила внимание, что роскошная коса у Оболенской стала намного короче и вроде бы тоньше. Из-за того ли, что она расплелась и измочалилась или…

— Ох ты ж, муха-цокотуха! — ахнула Евдокия, поняв, в чём дело, а Еленка завыла, закрывая лицо ладонями. Её вой немедленно подхватили няньки, а Дуня засмеялась, но вскоре расплакалась от облегчения. Оболенская страдала из-за потери накладной косы. И признаться очень хорошего качества косы.

— Ну чего ты рыдаешь, дуреха, — едва справившись со своими эмоциями, Дуня начала успокаивать боярышню. — Жива, не покалечилась, так радуйся. А косу новую купишь.

— Ты не понимаешь, — взвыла девушка.

— Да куда уж мне, — хмыкнула Евдокия и со вздохом, ласково погладила Еленку по голове.

Какое-то время было потрачено на пожалеть и приголубить, потом Дуня щедро обмазала Еленку мазью от ушибов и напоила снотворным. На всё про всё ушел весь остаток дня.

Весь следующий день горожане приходили к княжьему двору, чтобы выразить своё восхищение первой «летчицей-испытателем». Ну, это так её прозвала Дуня, но все согласились, что Оболенская летела, обгоняя птиц.

Добросердечные дмитровцы приносили боярышне подарки, желая ей поскорее встать на ноги. Еленкины мамки преисполнились важности и ходили туда-сюда гордыми павлинихами, передавая добрые слова и дары.

Сама Оболенская расцветала на глазах и, несмотря на болящее от ушибов тело, лежать более не собиралась. Ей страстно хотелось явить себя народу. Евдокия не стала удерживать её и на следующий день Еленка торжественно вышла во двор.

Её мамки предупредили людей, что боярышня вскоре покажется, и сердобольные горожане дожидались её.

Оболенская пригласила Евдокию выйти вместе с ней во двор, чтобы та увидела её триумф. Дуне было интересно, и она не стала возражать. В конце концов княжий человек передал ей, что буер будет починен и возвращен ей. Скорее всего, это сделают во время Еленкиного явления себя народу.

Они вышли вдвоём, улыбаясь. Оболенская накрыла голову легким платом, края которого закрывали плечи, а сверху надела шапочку. Люди шумно приветствовали её, а после вереницей понесли новые подарки. Кто-то вручал мазь от всех болезней, кто-то горшочек с мёдом, кулёк с орешками, пироги, ленточку, бусы, гребешок… Дарили от души, кто чем был богат и считал хорошим подарком для девушки, но главное, что всем хотелось сделать приятное Еленке.

Дуня с удивлением посмотрела на подходящего Юряту, держащим в руке свой подарок. Во дворе как раз появился князь и княжьи слуги засуетились, выволакивая что-то на всеобщее обозрение. Получалось, что Юрята преподнесет свой дар не последним, а перед князем. Юрий Васильевич пока оставался в стороне и улыбался.

— Елена Ивановна, ты обронила, — неожиданно для Оболенской и для Дорониной произнёс Гусев. Еленка как раз бросила полный довольства взгляд на князя, удовлетворенная тем, что он видит, какое почтение ей оказывают люди. Потом посмотрела на своего очередного дарителя.

— Я говорю, ты обронила… — взволнованно повторил Юрята и протянул что-то завернутое в шелковый отрез.

Еленка приняла сверток, отрез ткани развернулся, являя народу выскользнувшую из руки девушки толстенную пшеничного цвета косу. Кто-то испугался и закричал, что это змея, но вскоре понял свою ошибку и засмеялся.

Побледневшая Оболенская не могла вымолвить ни слова, Дуня же надула щёки, но постеснялась сказать то, что было у неё на уме.

Из-за спин боярышень прошмыгнула женщина, подняла косу-девичью красу и быстро юркнула обратно. Народ ещё больше оживился, поскольку не все успели заметить, что преподнес воин и хотели знать в подробностях.

Юрята растерянно переминался перед Еленкой, поняв по её лицу, что не угодил. А боярышня свирепела, наливаясь благородной яростью, и только толчок сбоку не дал разгореться скандалу.

— Юрята, ты мешаешь князю слово молвить, — строго произнесла Дуня, побуждая его обернуться.

— Все потом, — шикнула она на Оболенскую, — потом возьмешь и выйдешь за этого олуха замуж.

— Я? — задохнулась Еленка. — За него?! — вновь налилась она дурниной. — Зачем?

— Чтобы всю жизнь припоминать и мучать, — еле сдерживая смех, ответила Евдокия.

— Я его изничтожу, — прошипела Оболенская.

— Всё потом, — в очередной раз пихнула она боярышню, — а сейчас мило улыбнись князю и народу.

— Надо мной все смеются, — дрожа от негодования, срывающимся голосом пожаловалась Еленка.

— И ты посмейся!

— Ты не понимаешь, — застонала она.

— Всё потом! — шикнула на неё Дуня и обе девушки уважительно посмотрели на подошедшего князя.

— Боярышня Елена, боярышня Евдокия, — с вежеством обратился он к ним, — я рад, что вы гостите у меня. Повеселили от души.

Дунина улыбка увяла, а Еленкина застыла :  комплимент у князя вышел так себе. Ему бы помолчать, но Юрия Васильевича распирало от новостей:

— Весь город судачит о твоей решительности и многие хотят повторить твой успех, — князь посмотрел на Оболенскую, и та неуверенно улыбнулась. — Летучую ладейку я восстановил, — с довольством продолжил говорить князь, смотря теперь на Дуню, — и приглашаю проверить, как она вновь пойдет по льду.

Еленка отпрянула и если бы ее позади не поддержали женки, то кулем опала бы. Евдокия хотела сказать, что рада оказанной чести, но язык не повернулся. И все же она изобразила радость, хотя не могла отделаться от чувства, что видит перед собою не Юрия Васильевича, а его брата, хозяйственного Ивана Васильевича. Тот тоже