— Да говори же!

— Василисе скажу, как ты с дедом себя ведёшь, — обиженно проворчал он, но сразу же перешёл к делу: — Ночью тихо было, а утром слуга заходил, воду приносил.

— Князь её пил?

— Он ею умылся. Фырчал, как медведь.

— И ничего боле?

— Ничего и никого.

— Откуда ты знаешь?

— Да уж сумел подглядеть, — вспылил Еремей, вспоминая, как выставлял себя дураком, прохаживаясь по коридору и заглядывая в княжьи покои.

— Может, князя окуривают? — продолжала допытываться Дуня.

— Нет.

— Может, обсыпали чем? — не успокаивалась она и Еремей даже позавидовал её фантазии.

— На нём чистая одежа.

— Дед, но неспроста же он по утрам такой… — Дуня постучала кулаком по лбу и скосила к носу глаза, — …ну такой!

— Окружение считает, что Юрий Васильевич набожен и чист душой, оттого в нём такие перемены на заутрене.

Евдокия тяжело вздохнула, но ничего поделать не могла. Не идти же ей самой караулить князя?

Или сходить? Пробраться, притаиться и смотреть в оба! Уж она бы увидела,чего надо и чего не надо! Дуня ещё раз вздохнула, отбрасывая эту мысль.

— Дед, ты приглядывай… не нравится мне всё это!

— Вторушу оставил бдить. У него глаз намётанный.

— Ну хоть так, — согласилась боярышня и увидев выходящую из церкви маму, побежала вслед за ней. На завтрак опаздывать было нельзя.

За обоими столами женщины ели тихо, не в пример вчерашней трапезе. Строгий взгляд Милославы, казалось, контролировал всех. Дуня с интересом поглядывала на стол, который занимали служащие жёнки. Большинству было всё равно, что рядом трапезничали аж три московские дамы.

Степанида ела торопливо и, пряча глаза, завернула в платочек горсть орешков. Женщинам не возбранялось баловать себя, и вкусняшечки они ели поболе, чем горсть, но Стеша брала для детей и оттого стеснялась.

Марфа, как всегда, восседала и пару раз дала по рукам своим соседкам. Дуня не поняла, чем они ей не угодили, но, видно,полезли поперек её.

Боярышня уже разобралась в характере Марфы и не сомневалась, что сидящие рядом с ней жёнки провоцируют эту простоватую женщину на резкие поступки. Но это внутренние разборки и влезать в них не стоило.

Боярышне ещё запомнилась Глафира, холодная красавица средних лет. Её лицо по-прежнему выражало безучастность, но глаза… в них было слишком много жизни. Дуня не хотела показывать свой интерес, поэтому опасалась задерживать на ней взгляд, но внутри этой женщины кипели эмоции. Вот только никак нельзя было понять, какие. Может,она неистово кого-то любила, а может, мечтала сместить ключника или ненавидела свою жизнь, окружающих её людей… Впрочем, Дуня не удивилась бы, если узнала, что Глафира мучима нестерпимой болью в спине и оттого её глаза столь выразительно полыхают.

— Евдокия, — прозвучал голос Милославы, — ты давно вычесывала Пушка? Что скажет князь, если повсюду будет его шерсть? — закончив есть, строго спросила она.

— Мам, я же не могу искать Пушка в княжьих палатах!

— Ой, — воскликнула Еленка, — я найду котика и причешу его.

— Его не причесать надо, а вычесать, — огрызнулась Дуня.

— Конечно-конечно, — быстро согласилась Оболенская и выскочив из-за стола, помчалась к себе. Её ближние вынуждены были подняться и следовать за ней.

— Какая невоспитанная дочь у Ивана Владимировича, — тихо произнесла Милослава, недовольно поджав губы.

— Она теперь живёт своим умом, — наябедничала Дуня.

— Ей это не на пользу, — сухо обронила боярыня и поднялась.

Евдокия проводила её, но когда мама предложила заняться делом, то оставила ей в помощь любительницу писать письма Даринку, а сама сослалась на княжье поручение.

— Одна не смей ходить! Возьми брата, — велела Милослава.

— Ой, Ванюша хотел, чтобы ты посмотрела, как он клюшкует, а я с дедом буду, — не моргнув глазом, соврала Евдокия.

Милослава одобрительно кивнула, а Дуня заторопилась, чтобы сбежать со двора до того, как дед покончит с завтраком и соберется искать ее. Разворошив сундук с одёжей, она натянула утеплённые штаны, овечий тулуп, шапку-мурмолку и выскочила в коридор.

— А-а-а, — закричала челядинка, увидев человека в мужской одеже.

— Цыц, — прикрикнула на неё Дуня. — Это ж я!

— Боярышня, а зачем ты в мужескую одежду вырядилась? Срам же!

— Срам, когда летучей ладьей в платье управляешь. Люди говорят, что Еленка кубарем летела, и её ноги кто-то разглядел, — не удержалась от подколки Евдокия.

— Ох ты ж, — широко раскрыв глаза и прижав ладошки ко рту, воскликнула молодая жёнка.

— Ну, а я о чём! — осуждающе покачала головой боярышня. — Так что я подготовилась,и никто даже не глянет в мою сторону, коли неловко упаду, — терпеливо пояснила она. — Скажут, что это за увалень такой! А это я, вся закрытая и защищенная.

— Ежели так, то да. А не страшно тебе на ладье кататься?

— Совсем немножечко, и ещё десять раз по столько же.

— Это как же?

— Это когда глаза боятся, а руки делают.

— Ох, судьба у нас такая, — печально отозвалась челядинка и побежала впереди Дуни открывать ей двери. — Благослови тя бог, боярышня.

— Угу, — вдыхая полной грудью морозный воздух, Дуня поспешила сойти с крыльца, ведущего на женскую половину. А то скажут, чего это пацан там делает.

— Ты кто такой! А ну стой, поганец! — тут же услышала она дедов голос. — Взять его! — науськал он своих холопов.

— Тьфу, ты, — с досадой пробормотала она, видя, как все повернулись в её сторону. — Всю конспирацию нарушил.

Она перекинула ногу через перила и шустро скатилась по ним, намереваясь успеть ускользнуть за угол дома, а там можно было забежать за сарай, оббежать его и пнуть Гришкиного наблюдателя. Но дедов Пахомка моментально просёк, что стервец шустр и не даст себя догнать. Воин кинул веревочную петлю на наглеца. Он, то есть Дуня, не успела уклониться, и когда Пахом дёрнул за верёвку, то упала.

— Попался! — радостно заорал Еремей, но в следующий миг уже выругался и жалел, что привлёк столько внимания к поимке злодея. — Ах ты ж! Да что ж тебе не сидится на месте? Позор моим сединам!

— Деда, чего ж ты так орёшь? Я же тихо хотела, а ты…

— Поговори мне! Дал бог внучку! Почему