Гвин не думала, что будет, но не могла сказать это с полной уверенностью.

Беатрис сжала ее плечо.

– Любить – это значит глотать огонь и при этом верить в то, что он не сожжет тебя изнутри, хотя кажется, что он сжигает всех остальных. Это означает доверять человеку, хотя, по общему мнению или судя по всему, тебе это делать не следует. Потому что где-то в глубине души ты знаешь, что человек, которому ты доверяешь, этого стоит.

– Я доверяла Лайонелу, – призналась Гвин.

– Правда? На самом деле? Или все-таки внутренний голос, который тогда тебя раздражал, подсказывал тебе, что в конце концов он принесет тебе боль?

Гвин попыталась вспомнить себя десять лет назад, оказаться на месте себя молодой. Она помнила, что чувствовала, когда Лайонел флиртовал с другими женщинами в Берлине. Она также вспомнила свою неуверенность – даже тогда она не была уверена, хочет ли Лайонел ее саму или ее богатство. Лайонелу удалось ее немного успокоить, уменьшить ее страх, подлизываясь к ней, демонстрируя недвусмысленные знаки внимания, говоря ей льстивые слова, но все равно лишь немного.

Тем временем Гвин сегодняшняя знала без тени сомнения, что Джошуа никогда не хотел ее из-за прилагающегося к ней богатства. Странно, но она полностью в это верила.

– Если ты влюбляешься, то в некоторой степени рискуешь всегда, – сказала Беатрис. – Ты должна спросить себя: стоит ли жизнь с Джошуа этого риска?

«Да».

Гвин выдержит любую боль, любой скандал, любой риск, только бы быть с ним.

Если только ей удастся убедить в этом его.

Когда Джошуа пришел в Торнхилл, его проводили в святая святых – кабинет герцога, который оказался гораздо просторнее, чем весь первый этаж во вдовьем домике, предназначенном для вдовствующей герцогини, в котором он жил в поместье Эрмитэджей. Это, мягко говоря, отрезвляло. Но это не изменило его решения сказать то, ради чего он пришел.

Торнсток встал, чтобы поприветствовать гостя, и улыбнулся.

– Что привело вас ко мне, майор? – Он критически осмотрел весьма непрезентабельную одежду Джошуа. – Я думал, что сегодня вечером вы сопровождаете в оперу леди Хорнсби и Гвин. Но, черт побери, вы же не поедете в таком виде.

– Насколько я понимаю, они решили не ехать. Или с ними поедет Грей. – Джошуа пожал плечами. – На самом деле это не имеет значения. Им не придется беспокоиться о том, что Мэлет испортит им вечер, поскольку я собираюсь, так сказать, напасть на льва в его логове, как только уйду от вас. Поэтому я преднамеренно оделся в потрепанные вещи. Нет смысла портить хороший костюм.

Джошуа пора было начинать работать на Фицджеральда, и сегодняшний день, как ему казалось, прекрасно для этого подходил. Таким образом он не будет думать о красивой женщине, которую оскорбил сегодня днем.

– Конечно, мне было бы проще обеспечивать безопасность вашей сестры в Лондоне, если бы вы изначально сказали мне всю правду про Мэлета, – продолжал Джошуа. – Вместо этого вы наняли меня под ложным предлогом.

Лицо Торнстока ничего не выражало.

– Я не понимаю, что вы имеете в виду.

– Вам следовало сказать мне, что Лайонел Мэлет ухаживал за вашей сестрой десять лет назад, а не стал вдруг ее преследовать несколько месяцев назад, потому что хотел похитить наследницу и жениться на ней, чтобы таким образом отомстить вашему единоутробному брату.

Герцог тяжело опустился на стул за письменным столом.

– Как вы это выяснили?

– Ваша сестра сказала.

– Недавно?

Джошуа скрестил руки на груди.

– На самом деле сегодня. Поэтому я знаю: вы оба лгали мне, чтобы я не понял, что на самом деле происходит. И да, я также знаю, что, когда вы оба говорили про Хейзелхерста, вы на самом деле имели в виду Лайонела Мэлета.

– Проклятье! – Торнсток опустил плечи. – Садитесь, Вулф. – Когда Джошуа опустился на стул, герцог осторожно спросил: – Что именно вам рассказала моя сестра?

Джошуа сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.

– Десять лет назад вы заплатили Мэлету, чтобы он оставил ее в покое. И вы сказали ему, что лишите средств и ее, и его, если он попытается с ней сбежать и тайно на ней жениться.

– О, значит, почти все.

– Почти все? Она что-то пропустила?

Торнсток нахмурился. Его что-то явно беспокоило, и это означало, что его волновала судьба сестры.

– Только то, что она сама не знает.

Этот ответ удивил Джошуа.

– Как, например?

– Для начала, сколько я ему заплатил. Я не хотел, чтобы она знала… – Торнсток провел рукой по волосам. – Как оскорбительно мало потребовалось, чтобы его купить. Много лет назад я сказал ей, что это была огромная сумма. Я надеюсь, что вы не… ну… не скажете ей правду.

– Я никогда не скажу ей ничего, что может ее ранить.

Да и что такое с Мэлетом-то в конце концов? Гвин сама на вес золота! Как этот идиот может этого не видеть?

Джошуа застонал. А он сам как этого не увидел сразу? Он прогнал ее, когда было очевидно, что он сам – это то, что она хочет. Это, конечно, доказывало, что она безумная женщина, но не настолько безумная, как сам Джошуа, который не понял сразу, что Гвин – это лучшее, что было в его жизни, что когда-либо с ним случалось.

– Я знаю, что и она, и я вам врали, – сказал Торнсток. – Но…

– У нее имелись свои основания, и главным среди них было смущение. Но какие основания имелись у вас? Зачем вы скрывали свою истинную цель, когда нанимали меня ее телохранителем? Зачем было врать мне в лицо (и напоминаю вам: только вчера) о том, что вы раньше не знали Мэлета? Я бы лучше выполнил свою работу, если бы у меня имелась эта важнейшая информация.

– Мне кажется, что вы до сих пор прекрасно справлялись. А вы согласились бы, если бы я сразу сказал вам правду?

Хороший вопрос. Джошуа не был уверен, как следует на него ответить.

– Мог согласиться.

– Но могли и не согласиться. А я знал, что если у Мэлета появится возможность ее куда-то увезти, то в этот раз он точно ее обесчестит. Я не мог так рисковать.

Эти слова точно доказывали, что Торнсток не знал о том, как далеко зашли отношения Гвин и Мэлета.

– Кроме того, она заявила мне, что не хочет, чтобы я всюду за нею таскался, – продолжал Торнсток. – Но я подумал, что она, возможно, будет терпеть вас.

Боже, как Джошуа надеялся, что Гвин не просто «терпит» его.

– Но почему это всплыло сейчас? – спросил Торнсток. – Когда мы с ней в последний раз разговаривали с глазу на глаз до того, как мы все уехали из Линкольншира, мы договорились о том, что можно говорить, а о чем следует умолчать. Что изменилось?