Вдруг сказал:

— А хочешь, встану на голову?

Подошел к стене, его лаковые туфли сверкнули, совершилиширокий полукруг и двумя лодочками сомкнулись где-то над моей головой.

— Аркаша, это было замечательно, — сказалая. — Спокойной ночи…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Любой выход из дома Марина всегда превращала в странствие.Она не шла прямо по адресу, куда ее приглашали, где ждали, где назначена былавстреча. Она просто выходила из дому и шла, куда глаза глядят, иногда по путивспоминая о каких-то давних нуждах, заруливая в магазины, ателье или ремонтныемастерские, заглядывая в парки, проезжая на метро остановку-другую дальше,чтобы выйти на Коломенской и увидеть цветение вишни в бывших монастырскихсадах… Она шла с рюкзачком за спиной, в котором всегда на всякий случай лежалиролики и вязание. Ни минуты у нее не пропадало зря.

Собираясь на вечер, организованный «Московскимкомсомольцем», она вышла из дома часа на три пораньше (по своим, конечно,внутренним часам, — то есть за двадцать минут до начала вечера) и,вынырнув из метро в районе театра Дурова, пошла к Екатерининскому скверу. Вцентре его стоял памятник какому-то полководцу. Марина в детстве жила тутнеподалеку, гуляла, но никогда не помнила фамилии этого военного мужа. Онавсегда чувствовала, что объем эмоций отпущен человеку в ограниченном количествеи понимала, что надо тратить его экономно. Поэтому, когда лет пять назад вИерусалиме увидела раввина, кабаллиста, — в белом шелковом камзоле, белыхчулках и в белых туфлях с пряжками, — она остолбенела, и так и стояла,пока он не прошел мимо плавной вневременной поступью. И помнила это всегда. Авот фамилии памятника так и не выучила.

В этом парке, спроектированном в старину отличным садовымархитектором, чувствовалась та твердая линия, что была проведена когда-тоталантливой рукой на листе бумаги. И что бы ни делали с этим паркомвпоследствии, благородные линии все же остались, по ним и сейчас прокладывалидорожки. А по обочинам высаживали траву или цветы.

На задах театра Дурова, как и прежде, стояли вагоны,какие-то коробки, ящики, загоны… Уголок Дурова не вмещался в отпущенное емуздание. Гуляя тут, Марина видела то лису, беглянку из неволи, то медвежонка,который шел, ставя лапы таким загребущим манером, что зад его смешноподтанцовывал, — так и хотелось наподдать ногою…

Такой большой город, все в него вмещалось…

Увидев фотоателье в глубоком подвале монументальногосталинского дома, она вспомнила, что давно стоило бы заменить молодой советскийпаспорт на российский. Значит, нужна фотография.

Фотограф, мрачный молодой человек, разговаривал, глядя вглазок камеры.

— Так! Сели! Голову влево! Прямо! Ниже! Ниже! Выше!Левее… Убрали улыбку.

— Не хочу! — сказала Марина, улыбаясь.

— Но у вас зубы!

— Это хорошо. Значит, они у меня есть.

— Это нельзя!

— Можно.

— Нельзя!

— Можно.

— Вы заплатили шестьдесят рублей! Вам придется платитьдважды.

— Не ваше дело, — сказала она, улыбаясь…

…А уже на Тверском бульваре, по пути к «Голубой мантии»,Марина увидела небольшую кучку демонстрантов, в основном молодежи, с хорошовыбритыми загривками, но были среди них и две старухи. Они курили, опираясь набольшой транспарант «Жиды, выметайтесь из России!», и выглядели гораздо болееоживленными и полными жизни, чем квелая молодежь.

Почему это во всех молодежных российских движениях, подумалаМарина мельком, полно сумасшедших бабок, и вечно, тряся своими старыми сиськамии мятыми задами, они требуют, добиваются, вопят и рвутся куда-то под знаменами…

…Вдруг два милиционера вынырнули в толпе, заломили рукикакому-то парню и поволокли его. Марина дернулась и устремилась следом,приговаривая:

— Друзья мои, что вы делаете, зачем вы ломаете рукиэтому молодому человеку?

Милиционер сказал:

— Женщина, отойдите!

— Давайте же уважать свободу и неприкосновенность другдруга, — волнуясь, бормотала она. — Отпустите шею этого прекрасногоюноши, друзья мои!

— Женщина, я кому сказал — отойдите! — прошипелтот.

Но Марина продолжала идти следом, уговаривая быть любящими,дружественными, просто физически не в состоянии отстать, остановиться…

— Если вы сейчас не уйдете, — сказалмилиционер, — пеняйте на себя!

Она все шла и шла обреченно до самой их милицейской машины.

Наконец тот взмолился.

— Слушайте, — сказал он, — ну что выприцепились! Вы знаете, кто он такой? Он сейчас в подъезде девушку изнасиловал!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Шутливое первоапрельское действо в элитном клубе «Голубаямантия», куда пригласили и нас с Мариной, являло собой торжество пошлости,начиная с зазывной статейки в «Комсомольце», где все приглашенные писатели,актеры и дипломаты были откомментированы. Про Марину написали что-то вроде —«лихая путешественница, которую не раз ссаживали с самолетов, поездов и извоздушных шаров за то, что она всюду забывала билеты». Про меня, — что я«вернулась из жаркой ближневосточной страны на Родину, где читатели приняли сраспростертыми объятиями блудного своего писателя»… Словом, это был непременныйв последние годы ироничный стебок российских средств массовой информации.

Торжество пошлости сияло в позолоченных перилах полукруглойлестницы, ведущей на второй этаж, в двух несчастных, почему-то пятнистыхпингвинах; словно — опустившиеся аристократы, — они пропили свои фраки впридорожном кабаке или обменяли их на засаленные зипуны холопов… Торжествопошлости глядело со всех стен, из всех зеркал, сияло во всех хрустальныхподвесках казино, а то, что это казино, посетитель видел с порога: прямо в фойестояли игральные автоматы.

Но сам шахматный турнир разыгрывался в верхнем зале, которыйбыл поделен столами на две половины: на одной происходило само действо, навторой довольно тесно были составлены игральные столы. За участие в турнирегостям выдавали бонус: жетон на 25 долларов, так что я поняла, почему эта акцияоказалась для многих привлекательной. Разнообразные мои знакомые уже крутилисьвокруг игральных столов. Среди них перед объективами двух телевизионных камерпрохаживался шахматный обозреватель газеты и нес в микрофон примерно то, чтонаписал в газете, — то есть чудовищную пошлость.

Наконец все были приглашены сыграть партию. Я вытянула номершахматной доски — моим партнером оказался известный поэт, к тому же отличныйшахматист… Ему я покорно и жизнерадостно сдалась в первые же десять минут, ещеи потому, что хотелось поближе взглянуть на аттракцион, ради которого сюдасозвали публику: на шимпанзе, играющего шахматную партию. Его привела хозяйка —смуглая, явно цирковая женщина с железными руками и негромким резким голосом.