Так пришел конец ее намерению посвятить свою карьеру гению Гордона Крэга.

Когда я приехала в Ниццу, была так слаба, что меня пришлось вынести из поезда. Был первый вечер карнавала, и по дороге в отель мой открытый экипаж атаковала орава всевозможных масок Пьеро, чьи гримасы показались мне похожими на танец смерти перед лицом неотвратимой гибели.

В гостинице, находившейся неподалеку от моей, лежала тоже больная Элеонора Дузе. Она прислала мне множество нежных записок и предоставила мне своего врача Эмиля Боссона, который не только преданно обо мне заботился, но с тех пор и на всю жизнь стал одним из моих лучших друзей. Мое выздоровление длилось долго, меня словно оплела сеть боли.

Ко мне присоединились мать и мой преданный друг Мэри Кист с ребенком. Девочка была здоровой и крепкой и с каждым днем становилась все красивее. Мы переехали на Монт-Борон, где с одной стороны перед нами открывался вид на море, а с другой – на вершину горы, где когда-то предавался размышлениям Заратустра со своими змеей и орлом. На солнечной террасе, где мы жили, я постепенно возвращалась к жизни. Но наша жизнь оказалась сильнее, чем обычно, обременена финансовыми затруднениями, и, чтобы уладить их, я, как только оказалась в состоянии, вернулась к своему голландскому турне, но была еще очень слаба и подавленна.

Я обожала Крэга – любила его со всем пылом своей артистической души, но понимала, что наш разрыв неизбежен. Я дошла до такого безумного состояния, что не могла жить ни с ним, ни без него. Жить с ним означало отречься от своего искусства, от своей личности, более того, от собственной жизни, от собственного рассудка. Жить без него означало постоянно пребывать в состоянии депрессии и испытывать муки ревности, для которой у меня теперь, увы, были все основания. Образ Крэга во всей его красоте в объятиях других женщин преследовал меня по ночам, и я больше не могла спать. Образ Крэга, объясняющего свое искусство женщинам, смотрящим на него с обожанием; образ Крэга, получающего удовольствие от общения с другими женщинами и глядящего на них со своей обаятельной улыбкой – улыбкой Эллен Терри; он интересуется этими женщинами, ласкает их и говорит себе: «Эта женщина мне приятна. В конце концов, Айседора просто невыносима».

Все это приводило меня то в ярость, то в отчаяние. Я не могла работать, не могла танцевать. Мне было абсолютно безразлично, нравлюсь ли я публике или нет.

Я поняла, что подобное положение вещей пора прекращать. Или искусство Крэга, или мое, а я знала, что отказаться от моего искусства невозможно: я зачахну, умру от огорчения. Я должна найти лекарство. Я подумала о мудрости гомеопатов, и средство нашлось.

Однажды днем вошел он, красивый, жизнерадостный, молодой, белокурый, безукоризненно одетый. Он сказал:

– Друзья называют меня Пимом.

Я заметила:

– Пим, какое очаровательное имя. Вы художник?

– О нет! – возразил он так решительно, словно я обвинила его в каком-то преступлении.

– Тогда что у вас есть? Великая идея?

– Боже упаси. У меня вообще нет идей, – сказал он.

– Ну а цель в жизни?

– Никакой цели.

– Но что же вы делаете?

– Ничего.

– Но вы же должны хоть что-нибудь делать.

– Ну, – задумчиво протянул он, – у меня прелестная коллекция табакерок восемнадцатого века.

И это было мое исцеление. Я подписала контракт на турне по России – длительное и трудное турне не только по северу, но и по югу России, включая Кавказ, а мне внушали ужас длительные путешествия в одиночестве.

– Вы поедете со мной в Россию, Пим?

– О, мне очень хотелось бы, – поспешно ответил он. – Но моя матушка… Нужно уговорить ее, но есть кое-кто еще… – И Пим вспыхнул: – Тот, кто очень любит меня и, возможно, не захочет отпустить.

– Но мы можем поехать тайком.

И мы решили, что после моего последнего выступления в Амстердаме, у служебного входа, нас будет ждать автомобиль, который увезет нас за город. Моя горничная доставит багаж к экспрессу, на который мы сядем на следующей станции после Амстердама.

Была туманная холодная ночь, и над полями повисла густая мгла. Шофер не хотел ехать быстрее, поскольку дорога проходила вдоль канала.

– Это очень опасно, – предостерегал он нас.

Но эта опасность казалась нам ничтожной по сравнению с погоней, и внезапно Пим оглянулся и воскликнул:

– Боже, она преследует нас!

Мне не нужно было объяснений.

– Возможно, у нее есть пистолет, – предположил Пим.

– Schnell, schneller![97] – торопила я шофера, но он лишь указал туда, где сквозь туман поблескивали воды канала. Все это было весьма романтично. Наконец он перехитрил преследователей, и мы прибыли на станцию, где и остановились в отеле.

Было два часа ночи. Старый ночной портье направил фонарь прямо на наши лица.

– Ein zimmer[98], – сказали мы в один голос.

– Ein zimmer? Nein, nein. Sind sie verheirathet?[99]

– Ja, ja[100], – ответили мы.

– Oh, nein, nein, – проворчал он. – Sie sind nicht verheirathet. Ich weiss. Sie sehen aus viele zu glucklich[101].

И, невзирая на все наши протесты, он поселил нас в две комнаты, находившиеся в противоположных концах длинного коридора, и, похоже, испытывал злорадное удовольствие, просидев всю ночь в коридоре с фонарем на коленях, и стоило Пиму или мне высунуть голову, как он