– Nein, nein: nicht verheirathet – nicht moglich – nein, nein[102].

Утром, немного усталые после этой игры в прятки, мы сели в скорый поезд на Петербург. Никогда я не испытывала более приятного путешествия.

Когда мы приехали в Петербург, я была ошеломлена, увидев, как носильщик выгружает из поезда восемнадцать чемоданов, помеченных инициалами Пима.

– Что это? – изумленно спросила я.

– Всего лишь мой багаж, – ответил Пим. – Этот чемодан с галстуками, эти два с бельем; эти с моими complets[103], а эти с обувью. В этом чемодане лежат дополнительные подбитые мехом жилеты, подходящая вещь для России.

В гостинице «Европейская» была широкая лестница, и вот по этой лестнице сбегал Пим каждый час в новом цветном костюме, с новым галстуком, к восхищению всех присутствующих. Он был всегда изысканно одет и представлял собой образец гаагской моды. Великий голландский художник Ван Влей написал его портрет на фоне тюльпанов – золотистых, пурпурных, розовых; и действительно, всем своим свежим и привлекательным видом он напоминал собой клумбу весенних тюльпанов. Его золотые волосы походили на золотистые тюльпаны, губы – на розовые; когда он обнимал меня, мне казалось, будто я куда-то плыву на клумбе из тысячи тюльпанов по весенней Голландии весенним днем.

Пим был очень хорошенький: белокурый, голубоглазый, лишенный каких-либо интеллектуальных комплексов. Роман с ним подтверждал для меня высказывание Оскара Уайльда: «Лучше радость, которая длится мгновение, чем скорбь, которая длится вечно». Пим дарил радость на мгновение. Прежде любовь приносила мне романтизм, идеалы и страдания. Пим подарил мне наслаждение, чистое восхитительное наслаждение, и как раз в тот момент, когда я особенно нуждалась в нем. Без его помощи я, наверное, погрузилась бы в безнадежную неврастению. Присутствие Пима вдохнуло в меня новую жизнь, новую энергию. Пожалуй, впервые я познала радость простой и легкомысленной молодости, что значит просто быть молодой и легкомысленной. Он над всем смеялся, подпрыгивал и пританцовывал. Я забыла свои огорчения, жила настоящей минутой, стала беззаботной и счастливой. В результате на моих представлениях забила ключом вновь обретенная жизненная сила и радость.

Именно тогда я сочинила «Музыкальное мгновение», которое пользовалось таким успехом у русских, что мне приходилось повторять его каждый вечер по пять-шесть раз. «Музыкальное мгновение» было танцем Пима – «радостью на мгновение».

Глава 21

Если бы я представляла танец как исполнение соло, мой жизненный путь был бы совершенно прост. Достигшая славы, получавшая приглашения из всех стран, я могла просто продолжать свою триумфальную карьеру. Но, увы! Я была одержима идеей школы, большого ансамбля, исполняющего Девятую симфонию Бетховена. По ночам, стоило мне лишь закрыть глаза, эти фигуры принимались танцевать перед моим мысленным взором мощными рядами, взывая ко мне, чтобы я воплотила их в жизнь. «Мы здесь. Ты та, от чьего прикосновения мы сможем ожить!» (Девятая симфония: «Millionen Umschlingen»[104].)

Я была просто одержима мечтой о создании прометеева огня, который по моему сигналу может возникнуть из земли, спуститься с небес, о танцующих фигурах, которых мир доселе еще не видел. Ах, гордая соблазнительная мечта, которая влекла мою жизнь от одной катастрофы к другой! Почему ты завладела мной? Ведя, словно Танталов свет, только во тьму и к отчаянию. Но нет! Все еще мерцая, этот свет во тьме должен в конце концов привести меня к воплощению великолепного видения. Маленький мерцающий огонек чуть впереди моих спотыкающихся шагов, я все еще верю и по-прежнему следую за тобой, чтобы найти сверхчеловеческие создания, исполненные гармонической любви, они станцуют великое видение красоты, которого ждет мир.

С этими мечтами я вернулась в Грюнвальд, чтобы обучать небольшую группу учеников, которые уже учились танцевать и были столь прекрасны, что укрепили мою веру в предельное совершенство оркестра, состоящего из танцовщиков, – оркестра, который воплотил бы для зрения великие симфонии, созданные для слуха.

Я учила их соединяться и сплетаться, расходиться и вновь соединяться в бесконечных кругах и процессиях, и они напоминали то купидонов с помпейского фриза, то юных граций Донателло, то воздушных крылатых созданий из свиты Титании.

С каждым днем они становились все более сильными и гибкими, и свет вдохновения от божественной музыки сиял на их юных лицах. Вид этих танцующих детей был настолько прекрасен, что пробуждал восхищение во всех артистах и поэтах.

Тем не менее становилось все труднее и труднее оплачивать расходы школы, и у меня возникла идея брать с собой детей в разные страны в надежде, что найдется хоть одно какое-нибудь правительство, которое признает красоту подобного образования для детей и предоставит мне возможность осуществить мой эксперимент в более широком масштабе.

В конце каждого представления я обращалась к публике с призывом помочь найти какой-то способ, который помог бы мне поделиться своим открытием с другими, а оно могло раскрепостить и украсить жизнь тысяч людей.

Мне становилось все более и более ясно, что в Германии я не найду поддержки, необходимой для моей школы. Супруга кайзера придерживалась столь пуританских взглядов, что когда собиралась посетить мастерскую скульптора, то посылала вперед мажордома с приказом прикрыть все обнаженные фигуры простынями. Тяжелый прусский режим сделал для меня невозможной мысль о Германии как о стране, подходящей для моей работы. Тогда я подумала о России, поскольку встречала там столь восторженный прием, что нажила там целое состояние. Имея в виду возможность основания в Петербурге школы, я снова отправилась туда в январе 1907 года в сопровождении Элизабет и группы из двадцати маленьких учениц. Этот эксперимент не удался. Хотя публика с сочувствием встречала мои призывы к возрождению подлинного танца, но императорский балет слишком прочно укоренился в России, чтобы сделать возможным какие-то изменения.

Я привела своих маленьких учениц посмотреть, как обучают детей в балетной школе. Последние смотрели на них, как канарейки в клетке могут смотреть на