Он глупо хихикает, но я не отвожу глаз, и деланая улыбка на его лице тускнеет.

– Не знаю, – пожимает он плечами. – А из-за чего же ты приехала?

– Слушай, – начинаю я. – Мне никакого дела нет до того, с кем ты встречаешься. Но если это плохо действует на Анни, тогда это касается и меня. А ты встречаешься с женщиной, которая явно видит в Анни конкурентку и всерьез намерена бороться с ней за твою любовь.

– Ты преувеличиваешь, никто тут не борется за мою любовь, – парирует Роб, но по намеку на улыбку в слегка приподнятых уголках его рта я вдруг ясно понимаю: он превосходно знает, что происходит, и получает от этого болезненное эгоистическое удовлетворение. В миллионный раз я сокрушаюсь, что в двадцать лет с небольшим, заведя ребенка от конченого эгоиста, не подумала, что этому ребенку предстоит всю жизнь иметь дело с его эгоизмом. Я была тогда слишком наивна и не понимала, что исправить такого человека невозможно. А теперь за эту ошибку расплачивается наша дочь.

Прикрыв глаза, я пытаюсь сохранять спокойствие.

– Анни рассказала мне про серебряную цепочку, – тихо говорю я, – которую обнаружила в своей ванной, куда ее наверняка подложила Саншайн – вместе с твоей записочкой. Она хотела утереть Анни нос, показав, кому ты отдаешь предпочтение.

– Никому я не отдаю предпочтение, – протестует Роб, но вид у него смущенный.

– Вот именно, и в этом все дело. Ты отец Анни. И это перевешивает все, что ты можешь чувствовать к девице, с которой встречаешься тридцать пять секунд. Ты обязан отдавать предпочтение Анни. Всегда. В любой ситуации. И если она виновата – да, ты должен ей на это указать, но не в такой форме, чтобы у нее возникло чувство, будто ты ее разлюбил и выбрал кого-то другого. Она твоя дочь, Роб. И если ты не перестанешь так себя вести, это ее сломает.

– Я не хотел ее обидеть, – отбивается Роб, и по его жалобному тону я почему-то сразу понимаю, что он говорит правду.

– Ты должен внимательно следить и за тем, как к ней относятся те, кого ты впускаешь в свою жизнь, – не успокаиваюсь я. – Ты встречаешься с девицей, которая лезет вон из кожи, стараясь насолить твоей дочери, – не кажется ли тебе, что в этой ситуации есть что-то ненормальное?

Роб мотает низко опущенной головой.

– В конце концов, ты ведь не можешь знать ситуацию в целом!

Он чешет загривок и надолго отворачивается к окну. Проследив его взгляд, я вижу белые яхты на безупречно ясном синем горизонте. Мне становится интересно, не думает ли сейчас Роб, как и я, о первых днях после нашей женитьбы, когда мы частенько выходили на яхте в море возле Бостона, и все нам было нипочем. Потом я некстати вспоминаю, что была тогда беременна и страдала от морской болезни, а Роб просто отворачивался, пока я блевала, перегнувшись через борт. Всегда он получал то, что хотел, – уступчивая, на все готовая жена была всегда рядом, дополняя образ идеальной пары с рекламной картинки. А я и впрямь во всем уступала и повсюду следовала за ним с неизменной улыбкой. Уж не на ней ли держался весь наш брак? Нетрудно сделать соответствующие выводы, вспомнив эту сцену: как меня выворачивало наизнанку у борта яхты, а Роб упорно делал вид, будто ничего не замечает.

Мы одновременно поворачиваемся и смотрим друг на друга. Пожалуй, Роб и правда каким-то образом уловил мои мысли. К моему удивлению, он склоняет голову и произносит:

– Прости меня. Ты совершенно права.

Я поражена настолько, что не нахожу, что сказать. Не могу припомнить, чтобы за все время нашего знакомства он хоть раз уступил мне в споре или признал свою неправоту.

– Ну хорошо, – наконец говорю я.

– Я об этом позабочусь, – продолжает Роб. – Я сожалею, что обидел ее.

– Ладно. – Я в самом деле благодарна. Не Робу, потому что он допустил эту ситуацию и, по сути дела, причинил боль нашему ребенку. Но я испытываю благодарность при мысли, что Анни не придется больше страдать, и еще от того, что у нее есть отец, которому все-таки на нее не совсем наплевать. Хотя и приходится иногда давать ему ощутимого пинка, чтобы развернуть в нужном направлении и заставить делать правильные вещи.

Еще я радуюсь – куда в большей степени, чем полагала раньше, – тому, что не должна больше жить рядом с бывшим своим супругом. Моя ошибка состояла не в том, что я позволила разрушить наш брак. А в том, что мне хватило глупости решить, что за Роба вообще стоит выходить.

Я вдруг вспоминаю историю Мами и Жакоба, рассказанную Аленом, и с беспощадной ясностью понимаю, что никогда в жизни даже и не приближалась к подобному чувству.

Ни с Робом, ни с кем-либо другим. Я даже не уверена, что верила раньше в такую любовь, поэтому никогда мне не казалось, что я чего-то лишена. А от рассказов Алена мне сделалось грустно – не за Мами, а за себя.

Я улыбаюсь Робу и понимаю в это мгновение, что благодарна ему еще кое за что. За то, что он меня отпустил. И за то, что ему вдруг взбрело в голову закрутить роман с двадцатилетней девчонкой. Благодарна, что при разводе он взял ответственность на себя. Поэтому у меня есть еще крохотный шанс, пусть даже совсем микроскопический – что еще не совсем поздно, не все окончательно потеряно. Теперь мне нужно только попытаться поверить в существование такой любви, о которой рассказывал Ален.

– Спасибо тебе, – обращаюсь я к Робу.

Не прибавив больше ни слова, поворачиваюсь и иду к выходу. Саншайн стоит в палисаднике, упершись руками в бедра, и с раздраженным видом наблюдает, как я направляюсь к калитке. Мне кажется, что она так и простояла здесь все время, пытаясь придумать, какими бы словами меня уязвить. Что ж, Роба можно поздравить – он подцепил настоящую суперинтеллектуалку.

– Знаете что, вы не грубите мне в моем доме, – выпаливает Саншайн и при этом снова мотает пучком длинных волос, отчего становится похожа на норовистую лошадь, нервно дергающую хвостом.

– Постараюсь не забыть, если, конечно, когда-нибудь попаду в ваш дом, – обещаю я ей с радостной улыбкой. – Ну а пока, учитывая, что этот дом не ваш – в этом доме последние десять лет жила как раз я, – думаю, вам лучше оставить свои комментарии при себе.

– Ну, сейчас-то вы в нем вроде не живете, – заявляет Саншайн и, вильнув задом, хихикает мне в лицо, как будто сказала что-то безумно остроумное и колкое. Тем самым она лишь укрепляет вновь обретенное, переполняющее меня чувство свободы и легкости, и я улыбаюсь.

– Вы правы, – говорю я. – Я и впрямь здесь больше не живу. Хвала Господу.

Я иду через палисадник, ступая там, где росли мои обожаемые розочки, и наконец оказываюсь с девицей лицом к лицу.

– И еще одно, Саншайн, – спокойно обращаюсь я к ней. – Если ты хоть чем-нибудь заденешь мою дочь – хоть чем-нибудь, я сейчас не шучу, – я сделаю так, что ты до конца жизни будешь об этом горько сожалеть.

– Психованная, – бормочет она, отступая на шаг.

– А вдруг правда? – радужно улыбаюсь я ей в лицо. – Может, хочешь проверить? Попробуй, тронь – и увидишь, что будет.