В воскресенье я закрываю кондитерскую рано, в полдень, и Ален просит отвезти его в больницу.

– Хочешь тоже поехать? – спрашиваю я Анни. Она пожимает плечами.

– Может, попозже. Но я хотела обзвонить еще нескольких Леви по списку. Можно, я побуду дома, пока ты отвезешь дядю Алена?

Я колеблюсь. Потом решаюсь.

– Хорошо. Только никому не открывай дверь.

– Господи, да ладно тебе, мам. Я уже не маленькая, – бросает Анни, хватая телефонную трубку.

В машине по пути в Хайаннис Ален рассказывает мне о ресторанчике, который они с Мами любили в довоенном Париже. Он тогда был совсем маленьким, а Мами не исполнилось и тринадцати. Хозяин ресторанчика всегда подходил к столику, когда обед или ужин заканчивался, и угощал детей особыми блинчиками с шоколадом, жженым сахаром и бананами. Мами и Ален хихикали и тыкали в него пальцем, глядя, как он поджигает блинчики у них на виду, а он еще непременно делал вид, что не может их погасить.

– Чудесные были деньки, – мечтательно вспоминает Ален. – Тогда твое вероисповедание еще никого не волновало. Все изменилось позже.

Помолчав немного, он продолжает:

– В ту ночь, когда всю нашу семью забрали, я добежал до того ресторанчика. И хозяин, он стоял на улице, смотрел на то, как люди шли по улице навстречу своей смерти. И знаешь что? Он улыбался. Я до сих пор вижу иногда эту улыбку в своих кошмарах.

Ален отворачивается к окну и больше не заговаривает до конца поездки.

В больнице я сижу рядом и наблюдаю, как Ален, пристроившись на краю койки Мами, что-то шепчет ей.

– Думаете, она вас слышит? – интересуюсь я, когда мы собираемся уходить.

Он улыбается.

– Сам не знаю. Но когда что-то делаешь, чувствуешь себя лучше, чем когда не делаешь ничего. Я напоминаю ей разные истории из жизни нашей семьи, которые сам не вспоминал уже лет семьдесят. Если что-то и может ее вернуть, так именно это, я уверен. Хочу, чтобы она знала, что прошлое не утрачено и не забыто, пусть даже она, приехав сюда, и постаралась стереть его из памяти.

Вернувшись домой через час (предварительно я по просьбе Алена подбросила его до библиотеки), застаю Анни сидящей, скрестив ноги, на полу посреди гостиной. Телефонная трубка прижата к уху, дочка повторяет: «М-м-м… Угу… Угу… прекрасно». На миг у меня загораются глаза – неужели девочка отыскала-таки Жакоба Леви? В конце концов, реплики явно не из привычного сценария «Извините, я, видимо, ошиблась номером». Но в этот момент Анни поворачивается, и я вижу ее глаза.

– Да, ладно, – отвечает она кому-то. – Неважно. Потом нажимает отбой и в сердцах швыряет трубку на пол.

– Малыш? – осторожно окликаю я. Остановившись в дверях между кухней и гостиной, с тревогой вглядываюсь в ее лицо. – Кто это был, один из Леви?

– Нет, – рассеянно отвечает она.

– Кто-то из твоих подружек?

– Нет, – на этот раз голос звучит напряженно. – Это был папа.

– А, понятно. Ты мне ничего не хочешь рассказать? Анни долго молчит, внимательно изучая узор на ковре.

Тут до меня доходит, что я лет сто его не пылесосила. М-да, домашнее хозяйство – не самая сильная моя сторона. Но вот она поднимает глаза, и на лице у нее такая злость, что я неожиданно для себя отступаю на шаг назад.

– Зачем только ты нас во все это втравила? – выкрикивает Анни. Она вскакивает на ноги, прижимает кулаки к тощим, длинным ляжкам, которым пока еще далеко до женственной округлости.

Пораженная, я уставилась на нее и хлопаю глазами.

– Втравила? Во что? – повторяю я и только потом соображаю, что как мать должна бы сделать замечание за то, каким тоном она со мной разговаривает. Но дочку уже не остановить.

– Да во все! – визжит она.

– Детка, о чем ты говоришь? – спрашиваю я осторожно.

– Мы никогда его не найдем! Этого Жакоба Леви! Это невозможно! А тебе даже дела нет, тебе на все наплевать!

Мне становится не по себе. Как я ни пыталась, мне снова не удалось остеречь Анни, подготовить ее к возможной неудаче – к тому, что Жакоб, возможно, давно умер или не хочет, чтобы его нашли, и потому скрывается. Разумеется, девочке так важно верить, будто настоящая любовь длится вечно. Наверное, такая вера для нее – своего рода лекарство от травмы, нанесенной нашим разводом, и я надеялась, мне еще долго не придется лишать ее иллюзий. В двенадцать лет я и сама верила в настоящую любовь. И только став намного старше, поняла, что все это самообман.

– Мне совсем даже не наплевать, Анни. Но ведь возможно, что Жакоб не…

Анни обрывает меня, даже не дав договорить.

– Да не в этом дело! – восклицает она. Отчаянно размахивая длинными тощими руками, моя девочка цепляется за волосы розовым часовым ремешком, выдирает его из волос, поморщившись, и продолжает кричать: – Ты же все разрушаешь! Вообще все!

Я тяжко вздыхаю.

– Анни, если ты о том, что я на несколько дней уезжала в Париж, то я уже говорила, как благодарна тебе и какая ты молодец, что справлялась тут со всем одна.

Дочь раздраженно закатывает глаза и топает ногой.

– Ты вообще не понимаешь, о чем я говорю! – чеканит она, бросив на меня ненавидящий взгляд.

– Прекрасно, значит, я идиотка! – отвечаю я. Наконец ей удалось вывести меня из равновесия. Какая зыбкая граница отделяет жалость к дочери от досады на ее поведение, и я чувствую, что меня стремительно сносит к этой тонкой демаркационной линии. – В чем же я провинилась на сей раз?

– Во всем! – вопит она. Лицо у нее делается пунцовым. На миг я ощущаю нелепое желание прижать ее к себе, как в младенчестве, когда она страдала коликами. Я тогда пыталась успокоить ее, чтобы дать выспаться Робу, которого наутро всегда ожидало трудное и важное дело. Почему я позволяла ему так с собой обращаться? В первые три месяца, помнится, мне удавалось каждую ночь спать часа по два, не больше, а он получал свои шесть часов сна. Я с силой мотаю головой, стряхивая воспоминания, и возвращаюсь в настоящее, к дочери.

– Во всем? – переспрашиваю я.

– Во всем! – следует немедленный ответ. – Ты вообще не заботилась о папе и о том, чтобы сохранить ваш брак! Ты не любила так, как любили друг друга Мами и Жакоб! А теперь моя жизнь рушится! Из-за тебя!

У меня перехватывает дыхание, как будто она лягнула меня ногой в живот, и отдышаться удается не сразу. Я молча смотрю на Анни.

– О чем ты? – обретаю я наконец способность говорить. – Теперь ты еще и обвиняешь меня в нашем разводе?

– Конечно, обвиняю! – истерически взвизгивает она, упершись руками в бедра, и снова топает ногами. – Ежу понятно, во всем виновата ты!

Обвинения снова застигают меня врасплох, и я даже удивляюсь тому, как больно они меня ранят.