выдвинувшие модель атмосферного гомеостаза как гипотезу «Геи» – Земли-целостности, саморегулирующейся как живой организм[440].

Первоначальная формулировка «гипотезы Геи» была связана с интерпретацией Лавлоком отрицательных результатов тестирования космическими аппаратами планеты Марс на предмет наличия жизни. Лавлок указал, что безжизненность Марса вполне объясняется составом его атмосферы, застывшей в мертвом узоре с абсолютным преобладанием углекислого газа (95 %). Напротив, на Земле («Гее») поддерживается живительный газообмен с обилием кислорода, почти 4 миллиарда лет сохраняющий, несмотря на изменчивость теплового излучения Солнца, температурный режим поверхности и другие параметры на уровне, благоприятном для совокупной жизни. Доля углекислого газа в атмосфере незначительна, поскольку он «выкачивается» деятельностью живых организмов – наземных зеленых растений (фотосинтез), почвенных бактерий (выветривание горных пород), микроскопических океанических водорослей (поглощение солей-карбонатов и преобразование их в меловые раковины). Отмирающие водоросли формируют на океанском дне массивные известняковые и кремниевые отложения, которые постепенно погружаются в мантию Земли и плавятся (порой вызывая сдвиги тектонических пластов). Некоторая часть углекислого газа, содержащаяся в расплавленной породе, снова извергается вулканами наружу и «запускает» следующий оборот цикла углекислоты, работающего как гигантская петля обратной связи температурного регулирования Земли.

«Гипотеза Геи», подкрепленная компьютерным моделированием, вошла в число наиболее популярных в современном естествознании системных концепций (синергетика, авто поэзис), обоснованных такими теоретиками, как Илья Пригожин, Г. Хакен, М. Эйген, Х. Матурана, У. Варела. Ознакомившись с биосферологией Вернадского, Дж. Лавлок и Л. Маргулис нашли в ней подтверждение своих взглядов: глобальный подход к живому веществу, неотрывному от неживого окружения – «следов былых биосфер». Однако в 1988 году, когда «гипотезе Геи» была посвящена специальная конференция Американского геофизического союза, Милан Зелены в «International Journal of General Systems» (Vol. 14) обратил внимание на то, что формулировку этой гипотезы предвосхитил и А. А. Богданов (добавим от себя – еще в 1917-м)! Во 2-м томе «Тектологии» он показал структурную связанность оболочек Земли (биосферы, атмосферы, гидросферы и литосферы) в единстве планетарной системы расхождения, одним из наиболее важных и замечательных дополнительных соотношений в которой является круговорот углекислоты. Благодаря обмену углекислоты с биосферой и воды с Мировым океаном земная атмосфера регулирует температурный режим планеты: непрерывная воздушная оболочка «задерживает теплоту гидросферы, как и “литосферы”, твердой части земной коры, доставляемую почти всецело лучами Солнца; а гидросфера, обладающая громадной теплоемкостью, образует как бы резервуар, то поглощающий излишки тепловой энергии, когда нагревание усиливается, то отдающий эти излишки воздуху, а через него и литосфере, когда нагревание уменьшается; таким образом, температурные колебания удерживаются в ограниченных пределах около одного основного уровня»[441].

Отметим, что Богданов под «биосферой» понимал область жизни в ее целом как взаимодополнение растительного и животного царств, имеющее параллелизм в «симбиозе» водорослей и простейших. Вернадский определил «биосферу» более широко.

Ключевую роль Вернадский отдавал деятельности безъядерных микроорганизмов (прокариот) – хемотрофных бактерий-дробянок. Они сами, размножаясь делением, оставались неизменными, но непрерывно меняли своей жизнедеятельностью окружающую среду, в пределах которой эволюционировали эукариоты.

Другой нюанс – хотя авторы «гипотезы Геи» ставят в заслугу Вернадскому то, что он, описав жизнь глобально, «стер жесткую грань между живыми организмами и неживой окружающей средой»[442], сам основатель биосферологии делал иной акцент: неживое и живое существуют параллельно и резко отличны[443]. Ранее интересовавшие его лабораторные имитации клеток и микроорганизмов («синтетическая биология») Вернадский признал бесперспективными. Напротив, Богданов остался в убеждении, что «наука разрушает непереходимые границы между живой и мертвой природой, заполняет пропасть между ними», его позиция близка к более поздним оценкам «осмотических нарастаний» С. Ледюка как моделированию последовательного накапливания организующих отношений в процессах формообразования[444].

Но сопоставление вклада тектолога Богданова и биогеохимика Вернадского в системную парадигму в естествознании поучительно не только охарактеризованными выше параллелями и различиями. Учение Вернадского о константе живого вещества, как и биоценология Кашкарова и классическая экология Элтона, с полным основанием могли бы быть приведены Богдановым в качестве убедительной иллюстрации «работающей полезности» тектологических категорий. Что такое «цепи питания», как не разновидность универсальных организационных механизмов ингрессии и цепной связи? Что такое «пирамида чисел» и часто упоминаемый Вернадским принцип Дана, как не примеры универсального организационного механизма эгрессии? Что такое «системосообразное» (по Кашкарову) сочетание в отдельном организме «стойких» и «податливых» тканей и глобальное (по Вернадскому) сочетание неизменных прокариот и миллионовариантных эукариот, как не проявления универсального организационного закона расхождения частей единой системы по степени пластичности с ограничительной тенденцией дегрессии?

Организационная пластичность и закон минимума в экономике

Указав на эвристическую ценность введенных А. А. Богдановым всеобщих организационных понятий, обратимся еще раз к словам В. А. Базарова, посвященных памяти друга: «Он много и охотно пользовался иллюстрациями из астрономии… богатый материал для тектологических обобщений дает ему биология, но в фокусе его внимания всегда остаются социальные явления и проблемы». Вслед за самим Богдановым Базаров применял принцип цепной связи и закон минимума не только в методологии народнохозяйственного планирования, но и в анализе капиталистического воспроизводства.

Как известно, именно наличие опустошительных периодических кризисов промышленного производства послужило основой для вывода К. Маркса и Ф. Энгельса о неизбежном крушении капиталистического строя вследствие антагонистических внутренних противоречий. В начале ХХ века главные специалисты по марксистской теории промышленных кризисов В. Зомбарт в Германии и М. Туган-Барановский в России ревизовали ее, доказывая, что обвалы в процессе капиталистического воспроизводства не являются фатальными. Причем Зомбарт указывал на сглаживающую роль крупнокорпоративной интеграции предприятий, а Туган-Барановский – на возможность неограниченного расширения промышленного производства и накопления капитала даже при сокращении потребительского рынка.

Критикуя Туган-Барановского, Богданов подчеркнул, что народное потребление (покупательная способность масс) остается лимитирующим слабым звеном капиталистического воспроизводства, и при его абсолютном сужении рост капиталистической системы невозможен. Другое дело, что вследствие цепной связи отраслей даже незначительное расширение конечного потребления может привести к гораздо большему расширению рынка в целом[445].

Первые кризисы капиталистического производства происходили во времена преобладания текстильной промышленности с почти правильной периодичностью (1825, 1836, 1847, 1857). Эту правильность сбили изменения в структуре промышленности (ускоренный рост черной металлургии, угледобычи, машиностроения), удлинившие цепную связь отраслей и тем самым период «скрытого перепроизводства», отдалив «первичную волну» сокращения спроса от потребительского рынка. Разрешение противоречия между капиталистическим производством и не поспевавшим за ним потреблением замедлилось, но зато стало и более разрушительным – кризис 1873 года, фактически растянувшийся до 1878-го[446].

Затем почти до начала ХХ века различные фазы транспортной революции и процесса усложнения производственного аппарата дали перевес замедляющим моментам, и кризисы носили локальный характер вплоть до нового общеевропейского потрясения в 1900–1903 годах, слабо затронувшего, однако, США. Но в начале ХХ века перевес оказался уже на стороне ускоряющих моментов,