И предостерегает: «Есенин умер. Ему помочь уже нельзя. Но мало ли среди молодых поэтов – похожих на Есенина? Пять-шесть имен сразу приходят на ум. Литературным организациям и всем, кому есть дело до литературы, следовало бы подумать о них, об этих молодых, способных, но уже полуотравленных ядом богемы и „есенизма“ поэтах. Следовало бы помочь им уйти из богемы в организованное советское писательство, от «небесной тоски» к более простой и нужной работе».

Но вот парадокс, который очевиден. Маяковский, так блистательно доказывавший, что поэт не должен кончать жизнь самоубийством, особенно если является знаковой фигурой в литературе, совсем скоро 14 апреля 1930 года выстрелит себе в сердце.

Стихи Маяковского очень часто превращались в монолог, послание, обращенное к кому-то – к конкретному человеку: к другу, к любимой, к социальной группе, к классу, ко всему человечеству, к Солнцу, к «товарищам потомкам». И еще чаще этот монолог подразумевал приглашение к диалогу. Даже от мертвого уже Есенина Маяковский словно ждет ответа:

В 1924 году по случаю 125-летнего юбилея Маяковский решил обратиться к Пушкину. Конечно, следовало ожидать, что стихотворение под названием «Юбилейное», написанное Маяковским, ничем не будет напоминать официальные речи «по случаю» или традиционные застольные тосты в честь юбиляра. Конечно, на этот раз Маяковский поставил перед собой задачу поговорить с Пушкиным как с живым человеком, сделать его живым для своих читателей, которые все еще пытались, следуя заветам юного Маяковского и его друзей-футуристов: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч. с Парохода Современности»[69]. Теперь он хочет показать, что Пушкин – не икона и не памятник самому себе, с ним можно говорить по душам, более того, с ним можно работать бок о бок:

И между разговором о современной ему поэзии, между шутками о поэзии XIX века (но вполне корректными и дружескими) внезапно прорывается:

Что значит слово «поэзия» в этой строке? Ведь поэзии-стихотворчеству вовсе не противопоказана «рифма точная и нагая» – Маяковский это знал, неоднократно заявлял в печати и публично, собственно, призывал разрушить старые каноны для того, чтобы освободить от пут истинную поэзию. Но здесь «поэзия» – это не просто стихи, а «лирика» (не эпос и не драма), стихи «о чувствах», прежде всего, о любви, сама стихия любви, пронзающая мироздание. Маяковский чувствовал это не хуже символистов, и шутливо признавал свое бессилие перед этой стихией:

Через год, как нам известно, он будет говорить с Есениным и, возможно, тоже «проговорится» и скажет о том, что не относится к «социальному заказу», о том, что беспокоит именно его:

В том-то и проблема, что работа на «социальный заказ» предполагает некоторую регулярность, а поэзия – это, прежде всего, эмоции, и революционная поэзия тем более. А эмоции непредсказуемы и прихотливы.

К этой теме он будет постоянно возвращаться в «Разговоре с фининспектором о поэзии», написанном в 1926 году:

Но финал «Юбилейного» – безоблачно радостный и жизнеутверждающий, как финал 9-й симфонии Бетховена: