Вопрос о влиянии идей Просвещения на федеральную Конституцию не раз обсуждался в историографии. Основной тренд задал Генри Мэй, доказывавший, что она воплотила в себе лучшие черты умеренного Просвещения[725]. Более поздние западные исследователи, в общем, разрабатывали ту же концепцию. Так, Эндрю Рэк подчеркивает контраст между классическими пуританскими документами, такими как договор на «Мэйфлауэре», и светской, гуманистической, просвещенческой Конституцией 1787 г.[726] Сходной является концепция Милана Зафировски[727]. Дж. Макдауэлл и Дж. О’Нейлл делают вывод, что американский конституционализм основан на просвещенческих принципах «если не исключительно, то в первую очередь»[728]. По мнению Роберта Фергюсона, федеральная Конституция воплощает в себе основные ценности Просвещения[729].

Но есть и другие точки зрения. Гарольд Берман противопоставляет «английское» и «французское» влияние на американскую конституционную мысль. Первое он сводит к пуританизму, традиционализму и коммунитаризму, а второе — к деизму, рационализму и индивидуализму. Эти две линии он ассоциирует, соответственно, с Английской и Французской революциями. Американская же революция, по его мнению, объединила и то, и другое[730]. Джеймс Бирн утверждает, что Американская революция лишь немногим обязана философам-просветителям. Конституцию же следует рассматривать скорее как провал американского Просвещения[731]. Робин Арчер рассматривает отношения между религией и государством в Индии и в западных обществах, включая США. В данном аспекте США являются «секуляризованным государством, но не секуляризованным обществом». Это говорит о том, что влияние Просвещения ограничивалось частью революционной элиты, но так и не стало ключевым элементом американского конституционализма[732].

Тот же вопрос привлекал внимание отечественных американистов. В основном они, как и Г. Ф. Мэй, связывали истоки американского конституционализма с умеренным крылом Просвещения. Например, по мнению А. С. Никифорова и В. А. Савельева, «отцы-основатели» создавали Конституцию, основываясь на опыте Британской империи, подкрепляя его теориями Локка и Монтескье[733]. При этом идейная основа Конституции 1787 г. оценивалась скорее как ревизия революционного Просвещения. А. М. Каримский расценивал политическую мысль федералистов — основных авторов Конституции 1787 г. — как реакцию на Просвещение и ставил в упрек их творению отсутствие упоминаний о гражданских правах и их гарантиях[734]. В. В. Согрин видел в Конституции противоречивый документ, подразумевавший пересмотр революционных принципов государственности с умеренно-консервативных позиций. Но Конституция была также компромиссом между воззрениями ее умеренных творцов и распространенными среди американских патриотов более демократическими представлениями[735]. Изучались в отечественной историографии и другие идейные традиции, повлиявшие на Конституцию 1787 г.[736]

Сами «отцы-основатели», впрочем, видели в своем творении не ревизию, а триумф Просвещения. Конституция, с их точки зрения, воплощала один из главных идеалов века Разума: совершенствование общества через создание разумных законов. «Часто отмечалось, — писал Александр Гамильтон, открывая знаменитую серию памфлетов „Федералист“, — что… народу нашей страны суждено своим поведением и примером решить важнейший вопрос: способны ли сообщества людей в результате раздумий и по собственному выбору действительно учреждать хорошее правление или они навсегда обречены волей случая или насилия получать свои политические конституции? Если это замечание хоть в какой-то мере правильно, тогда. неверный выбор нашей роли вполне можно счесть бедой для всего человечества»[737]. В одной из традиционных речей по случаю 4 июля, произнесенной в 1788 г., развивалась та же мысль: «После столетий бесплодных попыток в других странах, наша страна являет первый пример совершенной революции в политике и правительстве, важнейшей, какая когда-либо отмечала прогресс человеческого сообщества, без пролития крови, без насилия и обмана»[738].

Эта глава будет посвящена в основном тому, что видели в Конституции ее создатели и ее противники, как преломлялись в их дискурсе о Конституции базовые ценности Просвещения, усвоенные во время революции.

В эпоху Просвещения конституции приписывалась определяющая роль в жизни государства. По убеждению Дж. Адамса, от хорошей конституции зависит счастье обитателей государства и процветание общества[739]. Мудрые законы могли повлиять на формирование ментальности народа, скорректировать негативное влияние географического фактора. Б. Раш заявлял, что политический строй влияет даже на физиологию человека: «Если верно, что выборное и представительное государственное управление наиболее благоприятно для личности, а также для национального преуспеяния, то отсюда, естественно, следует, что оно наиболее благоприятно и для животной жизни человека»[740]. И напротив, деспотизм пагубно влияет на экономику, искусство, науку и даже на характер своих подданных. «Отец американской юриспруденции» Дж. Уилсон рисовал следующую картину: «Бледный, дрожащий, истощенный, спотыкающийся, не смеющий взглянуть вверх, но в подчеркнутом беспокойстве шарящий глазами во все стороны. Кто это? Это раб дурной конституции и тиранического правительства. Он боится действовать, говорить, смотреть… Его страна — тюрьма, конституция — проклятие, правительство — жезл угнетения, вечно занесенный над его головой»[741]. Именно поэтому в политической философии просветителей так много значила фигура мудрого Законодателя. В представлении Ж. Ж. Руссо, например, Законодатель — человек исключительных душевных качеств и способностей: «Для того чтобы открыть наилучшие правила общежития, нужен ум высокий, который видел бы все страсти людей и не испытывал ни одной из них; который не имел бы ничего общего с нашею природой, но знал бы ее в совершенстве; чье счастье не зависело бы от нас, но кто согласился бы все же заняться нашим счастьем; наконец, такой, который, уготовляя себе славу в отдаленном будущем, готов был бы трудиться в одном веке, а пожинать плоды в другом»[742]. Законодатель создает политическую систему; более того, он создает саму нацию как единое целое. О том же писали и Монтескье, и Гельвеций[743].