Но именно вопрос о стабильности республики в США вызывал беспокойство антифедералистов. На сторонников новой Конституции антифедералисты обрушивали всевозможные проклятия, обвиняя их в искажении природы республики. Федералисты, по мнению оппонентов, не просто создавали на месте Конфедерации штатов единое централизованное государство. Они также подменяли мягкое правление республиканского типа — жестким, ассоциировавшимся с монархией и тиранией; мирную политику — потенциальной агрессивностью; гражданское ополчение — профессиональной армией; представительство, отражающее интересы среднего класса, — правлением олигархии; добродетель — коррупцией. Все это делало сохранение республиканского строя в США невозможным.

Антифедералисты панически боялись, что в результате принятия новой конституции в стране установится деспотизм. Федеральное правительство, как предсказывал Дж. Мейсон, «начнется как умеренная аристократия и… превратится в монархию или аристократию коррумпированную и деспотическую»[781]. «Virginia Independent Chronicle» предрекала: «Сейчас она (Конституция. — М. Ф.) кажется конфедерацией, но в глубине ее дремлет монарх, который в подходящее время проснется для мести!»[782] Гамильтон высмеивал утверждения антифедералистов о том, что президент США может превратиться в монарха: «Преувеличения венчают картины азиатского деспотизма и сластолюбия. Нас почти обучили трепетать перед образами янычар-убийц и краснеть перед нераскрытыми тайнами сераля. Эти ухищрения настолько превосходят обычные, хотя и неоправданные попустительства партийных выдумок, что даже при самом искреннем и терпимом отношении снисхождение к поведению политических противников уступит место непроизвольному и безграничному негодованию»[783]. Но делегаты Филадельфийского конвента все же сочли необходимым включить в Конституцию т. наз. «гарантирующую клаузулу»: «Соединенные Штаты гарантируют каждому штату в настоящем Союзе республиканскую форму правления» (ст. IV, разд. 4). В то же время, как отмечают комментаторы, признаки республиканского правления определены не были[784]. Возможно, понятие республиканизма казалось «отцам-основателям» самоочевидным. На Конституционном конвенте эта формулировка даже не обсуждалась[785]. Во время ратификационной кампании виргинский губернатор Эдмунд Рэндольф цитировал: «Монтескье, столь прославленный среди политиков, говорит, что „республиканское правление — это то, при котором верховная власть находится в руках или всего народа, или части его; монархическое, — при котором управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов; между тем как в деспотическом всё вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица“. Этот автор отличает республиканское правительство от монархии не по размаху его границ, а по характеру его принципов. В другом месте он противопоставляет его, как правление законов, другим, которые он называет правлением людей»[786].

В ст. I, разд. 9 есть условие, относящееся к пониманию республиканизма: запрет пожалования титулов. В идеальной республике «отцов-основателей» не было места для наследственной аристократии. Зато в Конституции нет характерных для классического республиканизма требований, таких, как приверженность гражданской добродетели. На Конвенте в Филадельфии Джордж Мейсон пытался добиться внесения в текст законов против роскоши, но безуспешно[787]. В то же время характерный классический республиканский дискурс добродетели, отсутствующий непосредственно в тексте Конституции, упорно связывался с ней в воображении современников. Так, в Балтиморе, празднуя ее ратификацию, поднимали тост: «Пусть добродетель народа останется непоколебимой, и никто, кроме решительных друзей Конституции, не будет избран, чтобы реализовать ее»[788]. Гвоздильщики Портсмута (Нью-Гэмпшир) в торжественной процессии по тому же поводу несли девиз: «Пусть гвоздь Союза будет вбит молотом добродетели»[789]. В 29-томной «Документальной истории ратификации Конституции» добродетель (virtue) упоминается около 700 раз, причем значимых различий между риторикой федералистов и антифедералистов в этом отношении не прослеживается. Характерные контексты: public virtue (гражданская добродетель), republican virtue (республиканская добродетель), virtue and wisdom (добродетель и мудрость; упоминаются обычно как качества идеального политика), virtue and patriotism (добродетель и патриотизм); federal virtues (федеральные добродетели).

В ранних конституциях штатов цель правительства часто определялась как «общее благо». Преамбула Конституции США это понятие не употребляет. Зато она расшифровывает, в чем именно заключается «более совершенный Союз». Его ценности: правосудие, внутреннее спокойствие, совместная оборона, всеобщее благоденствие, блага свободы. Примерно так в большинстве своем понимали преимущества новой Конституции ее сторонники. По мнению петиционеров из Пенсильвании, Конституция «разумно рассчитана на то, чтобы образовать совершенный Союз штатов, а также обеспечить нам и нашим потомкам блага мира, свободы и безопасности»[790]. Петиционеры графства Ньюкасл (Делавэр) ожидали от Конституции «гарантий мира, свободы и собственности»[791]. Здесь стоит оговорить, что концепт свободы не так однозначен, как может показаться. «Отцы-основатели» различали свободу (liberty) и своеволие (licentiousness). Статья в «Pennsylvania Herald», написанная от имени не кого иного, как Уот Тайлер, приписывала антифедералистам пристрастие к «анархии и своеволию»[792]. Эти понятия воплощали федералистскую антиутопию, их представления об антиидеале государства. И конечно же, конституция 1787 г. была компромиссной по отношению к вопросу о рабстве. Рабовладение в США сохранялось. Любопытно также, что по сравнению с предреволюционной структурой ценностей федералисты разрабатывали новые концепты, такие, как мир, безопасность, эффективное управление. На митинге в городке Уэйн (Пенсильвания) декларировалось: необходимость эффективного федерального правительства настолько велика, что не требует никаких доказательств или иллюстраций[793].