Сашка, егерь Михайловского егерского участка, мой проводник и наставник, был местным охотником, прекрасно знал все пути перелётов косачей и лучшие присадные места и деревья. Около них он построил несколько шалашей в виде чума – жерди, прислоненные конусом к стволу дерева, а на них плотно набросал травяную ветошь. Чучела Сашка сделал из чёрного сукна и нашил на бока белые полоски. Брови – какие-то красные лоскутки, а глаза – блестящие бусинки. Он говорил, что можно приспособить на дерево головешку побольше из костра или чёрный валенок. Косачи всё-равно подсядут. Не знаю – мы так не пробовали.

Ещё потемну мы запрягали сашкиного мерина, кидали на телегу чучела, жерди-подчучельники и не торопясь, отправлялись к недалёким колкам. Там распрягали лошадь, ставили её к копне сена, а сами, отойдя от этого места метров на полтораста, лезли на деревья около шалашей и прилаживали там подчучельники с насаженными на них чучелами.

В этих связках тетеревов – добыча двух охотников.

И вот мы, скользя по мокрым от ночного дождика сучьям, ставим тетеревиные чучела – Сашка на осине, а я на невысокой берёзе. Подчучельники, длинные жёрдочки, на вершинки которых насажены эти самые чучела, коротковаты и приходится лезть довольно высоко, чтобы правильно, под самую макушку приладить их.

Ну, всё вроде бы и в порядке. Только руки как будто не мои, до того закоченели. Не знаю, как буду стрелять, потому что пальцы совсем не гнутся. Но надо терпеть – может, в шалаше станет теплее.

Шалаш! До чего он тесен! Извечная наша способность не делать больше того, что можно сделать! Ну, ничего – лишь бы птица полетела.

Уже совсем рассвело, но косачей что-то не видно. Слышно, как где-то они погуркивают. Погуркивают, но лёта пока нет. Неожиданно пёстрый дятел прилетел на мой шалаш и стал, любопытный, внутрь заглядывать. Надо же рассмотреть, что это за чудо там сидит, дрожит от холода. Рассмотрел, фыркнул сердито крыльями и улетел на соседнюю осину завтракать.

И тут же словно приглушённый маленький гром – это трепет тетеревиных крыльев. На берёзу садится разом почти два десятка чёрных и рыжих птиц. Как застучало сердце! Боже мой! Я вижу почти рядом красивейших и осторожных птиц. Вот они! Прилетели!

Постепенно тетерева успокаиваются, начинают склёвывать берёзовые серёжки. Качаются на тонких ветках, балансируя и причудливо выгибаясь.

Только бы не промазать! Хотя от волнения и руки, и стволы ружья ходят ходуном, но всё же я помню наставления моего учителя: «Стреляй сразу быстро самого нижнего, а потом тут же, что повыше. Перезаряжай и, если не улетят, стреляй ещё». Трудно в это поверить, но с первого же дуплета я свалил тетёрку и косача, успел перезарядить и достал ещё одного черныша. Только тогда стайка сорвалась и умчалась в неизвестном направлении.

И тут началось! Лёт продолжался минут двадцать. Тетерева беспрерывно подсаживались к чучелам стайками по десять-двадцать птиц. Из каждой удавалось спустить на землю одну, а то и две. Поразительно, но стволы моего «зимсона» раскалились так, что об них можно было греть озябшие руки. Потом я сосчитал трофеи. За эти двадцать минут я спустил на землю восемнадцать тетеревов. Это была настоящая заготовка боровой дичи. Потом мы сдавали тетеревов в местное сельпо по цене, помнится, 16 рублей 50 копеек за штуку, а сдали больше полусотни птиц.

В ту памятную для меня осень мы делали и так. Сашка садился на мерина охлюпкой, без седла, и потихоньку передвигался по берёзовым колкам, стараясь подъехать к кормящейся стайке тетеревов с противоположной от моего шалаша стороны. Это для того, чтобы столкнуть их в мою сторону. Тут уж они не миновали поставленных чучелов.

Эта охота хороша ещё и тем, что, сидя в шалаше, увидишь порой так много интересного, что не забудешь никогда. Это бывает на всякой охоте из укрытия. Зверь и птица тебя не видят, а ты их – первым, да ещё и понаблюдаешь вдоволь.

Тут и заряночка, пушистый комочек, рыженькая грудка, проскочит сквозь прутья шалаша к носкам твоих сапог и бусинкой глаза блестит на тебя в полумраке осеннего утра. Или полёвка шмыгнёт, что-то подберёт с земли и жустрит оранжевыми зубками, только скуботок стоит.

В один из совсем уж ненастных дней той незабываемой осени, когда тучи грозились снегопадом, и в воздухе летели первые снежины, я, сидя в шалаше, услышал где-то совсем неподалёку странные трубные звуки. Сначала я подумал, что это Сашка трубит в стволы ружья. У него это неплохо получалось. Но звуки быстро перемещаются, и я понимаю, что это кричат лебеди.

И вот они мне видны, семь белых птиц на тёмной снеговой туче. Трубят, поют прощальную песню своей Родине! Летят низко, стремительно, держат путь на юго-запад, к озеру Чаны. Мерно взмахивают могучими крыльями. Даже на расстоянии видно, какие это большие и мощные птицы. Голоса лебедей постепенно слабеют, и я, привстав в тесном шалаше, почему-то стараюсь не потерять их из виду. И вот за вершинками дальних берёз мелькнул прощальным платком последний лебедь…

Это был последний лебедь и мой последний охотничий день. Ударили морозы, и на следующий день я уехал в Убинское и Новосибирск.

Давно это было. Ещё в дни студенчества, в осенней октябрьской тайге под Иркутском…

Вот и стих шорох шагов Алика и Славки по опавшей листве.

В мелком распадке сумеречно. По его дну кульгукает мелкий ручеёк среди моховых кочек. За ним полого поднимается склон. Редкие, почти голые уже осины. Их подножия густо усыпаны жёлтыми, коричневыми, красными и оранжевыми листьями. Под каждой осиной свой цвет. Листья лежат так, слово осыпались в безветрие.

Влево распадок повышается. А справа, куда утекает ручей, я вижу пламенеющую осенними красками широкую падь. Там ещё вовсю властвует солнце.

Ручеёк как будто тянет за собой вечернюю прохладу к выходу из распадка. Словно невидимая и чуть ощутимая речка течёт вокруг меня, а я стою на её дне – настолько плотен и прохладен вечерний воздух. Тянет он так легко, что не может даже пошевелить немногие листья на почти голых осинах. Редко какой-нибудь оторвётся и падает, постукивая крепким черешком по сучкам.

Над широкой, освещённой солнцем падью, над прозрачными полушариями ив и черёмух, в сторону солнца летит ворон. Я его не вижу, но можно предположить, что до него метров двести-триста. Слышно его звонкое и печальное круканье – крук! крук! Тишина необыкновенная. Даже на таком расстоянии слышно, как режут воздух твёрдые перья его крыльев – ш-шех-х! ш-шех-х! ш-шех-х!

Я стою, привалившись спиной к большому, в мой рост, горелому пню и снова слышу, как гулюкает тихонечко ручеёк между пушистых зелёных моховых кочек.

Тишина. Однако я знаю, что через несколько минут крикнут загонщики. До них километра полтора. После первого их крика замрут мои соседи и сейчас неподвижные, словно изваяния – справа Мишка, слева Борис и ещё дальше другой Славка. Мы ждём косуль. Нас немного, всего шестеро – двое в загоне, четверо на номерах. С утра уже сделали четыре загона, но всё безрезультатно. С таким малым количеством охотников лучше не начинать этого дела – звери выходят из загона в сторону.