Порог называется Мотский. Впереди работает гребью Алик Хлебников, а я – в шляпе.

Уже много позже я узнал, что подгребицы бывают не только из одного бревна, но и в виде козел, прямых и наклонных, и из одного вертикально врезанного в брёвна плота отрубка (штыря), и с наклонными подголовниками. Последние применяют в Саянах и Восточной Сибири на больших реках и мощных порогах, когда водяные валы полностью заливают плот.

Опробовали мы наше сооружение на плаву под громкие насмешки всей честной компании. Нам пророчествовали, что плот рассыплется на первом же пороге, что вода большая, несёт сильно, и мы не справимся с ней, а Боре так вообще лучше не соваться на воду, потому что сапоги у него высокие да такие тяжёлые, что утянут на дно, а там он будет стоять и качаться, как на якоре, пока не обсосут его таймени да налимы. Вот так нас провожали, но в напутствиях этих явно слышалась зависть.

Первый порог нам показался довольно серьёзным, и мы обнесли рюкзаки по берегу, а плот провели пустым. Новый салик, как более сухой и грузоподъёмный, мы поставили вторым, и на него погрузили рюкзаки. Затем забрались все трое и оттолкнулись в русло. Держал нас плот хорошо и слушался малейшего шевеления гребей. И это не мудрено – ведь он был лёгким.

Был уже вечер. На правом берегу, от которого мы отчалили, шёл сильный низовой пожар (местные рыбаки не загасили свой костёр), всё вокруг заволокло дымом. Мы решили ночевать на другом берегу и перебрались через реку. Иркут в этом месте был шириной метров полтораста, а может, и побольше. Устроили себе стан. Алик наловил хариусов на уху, а я – тайменя. Сварили уху из его жирных потрошков и харьюзков. Заночевали. На следующее утро мы решили, что тайменя нам не съесть, и отправили Борю в Иркутск на базар продавать эту рыбину. Он это, кстати, сделал с успехом, выручив за тайменя вполне приличную для нас, студентов, сумму. А мы с Аликом оттолкнули наш маленький плот и поплыли…

Можно долго рассказывать, как несла нас река между обрывистых таёжных сопок, как отбивались мы от камней, окаймлённых белой пеной бурунов, как загодя высматривали «ворота» и «корыто» в пороге, чтобы не наскочить на камни и не застрять на мели. Кстати, мель не менее опасна, чем камни, потому что засесть на ней – это конец пути. Стащить плот довольно трудно, хотя, говорят, помогают оплеухи – специальные брёвна, которые крепят одним концом к плоту, а другой на верёвке заводят в реку. Течение давит на оплеуху и стаскивает плот с мели. У нас не имелось таких оплеух, поэтому надо было быть очень внимательными.

В одном месте, на второй день, когда течение стало спокойным, а мы расслабились и уже не ждали никаких опасностей, река чуть не наказала нас за это. Какой-то добрый человек с удочками, когда мы проплывали мимо него, сказал: «За поворотом, ребяты, камни. Бейтесь к правому, иначе худо будет». Мы успели проскочить эти камни, только чиркнув левым бревном заднего става по крайнему валуну.

На снимке (слева направо) – Борис Михайлов, Алик Хлебников, мой таймень, я, хариусы, пойманные Аликом, мой спиннинг.

Вообще плотогонов, и опытных и неопытных, на реке ждёт много опасностей. Тут и суводь, улово, как говорят в Горном Алтае. Выйти из него под силу только опытному плотовщику. И бурные пороги, путь прохождения которых надо заранее узнать досконально. Даже на сравнительно спокойных реках, таких как Иркут, можно зацепить плотом трос паромной переправы или попасть в запань (место, куда собирается сплавляемый по реке лес), из которой вывести плот будет проблемой. Надо знать, что в то время, когда вода в реке идет на прибыль, например, после дождей, поверхность её выпукла и всё, что плывёт, имеет тенденцию сваливаться к берегам. А вот когда вода начинает падать, поверхность реки немного вогнута, и всё плывущее сосредоточивается на главной струе, как правило, посередине. Однако во многих местах главная струя подходит совсем близко к берегу, скалам и обрывам. Именно поэтому не только молевой сплав леса (теперь уже почти повсеместно запрещённый), но и в плотах идёт всегда на падающей воде. В этом случае брёвен по берегам остается значительно меньше.

В конце второго дня заморосил дождик, течение совсем обленилось, передний салик, который мы нашли на берегу, намок и стал постепенно погружаться. Не доплыв немного до села Смоленщины, мы вылезли на берег, разделили и съели последнюю горбушку хлеба и пошли к тракту. До Иркутска оставалось километров шесть.

Я выхожу из дому, когда только начинает светать.

Шлагбаум на въезде в лес, в Беловежскую Пущу. Я прохожу мимо него и трогаю полосатое бревно, потное от росы, холодное и мокрое.

В лесу начинается утренняя жизнь. Негромко чокает осенний дрозд в орешнике среди высоких, медного цвета сосен. Около их макушек гораздо светлее, чем внизу среди кустов, где ещё сильный сумрак. Там, наверху, защемив сосновую шишку в развилине сука, дятел барабанит утреннюю побудку.

В сосновых молодняках кричит сойка. Крик её похож на голос непроспавшегося человека – сиплый и глухой. Иногда сойки пересвистываются очень мелодично, но чаще кричат так, словно кто их душит толстой верёвкой.

В соснах слышно, как белка рывками спускается по стволу и ширкает коготками по коре – ширк-ширк-ширк! А потом словно забулькает – цок-цок-цок! И вверх по стволу – от звука моих шагов.

От тропы звучно взлетает рябчик. Пр-р-р-р! – крыльями. И слышно, как летит по чащобе, задевая ветки и сбивая на землю осенний ранний лист.

В лесу я один из людей. Никого здесь нет – ни грибников, ни охотников. Стараюсь идти так, чтобы никакой зверь меня не почуял. Если ты раньше услышишь или увидишь зверя – будет тебе удача…

Выхожу через каждые полверсты на перекрестье просек и просматриваю их. Просеки затянуты дымкой. Это не туман, а ароматные испарения утреннего леса. Если идти по какой-нибудь просеке, рассекающей прямой линией старые сосняки с ковром черники, или молодняки с бархатистым, темно-зелёным, влажным на ощупь мхом, или берёзовые куртины с первым, опавшим и ещё нетронутым осенней сыростью и тленьем листом, или одряхлевшие в лишайниках ели – везде тебя будет встречать новый запах. Можно завязать глаза и по смене запаха узнавать – вот березняк, он пахнет терпким вином; вот ельник – дохнуло разломанной сыроежкой и растёртой в ладонях травой; а повеяло теплом и смолой – это старый сосняк.

Нельзя идти в лес и думать лишь о том, зачем ты пришёл сюда, – за грибами, за ягодой или на охоту. Мыслимо ли не запомнить скользнувшую от твоей руки ящерицу, когда ты наклонился за торчащим из пожухлой травы грибом? Неужели, ползая на коленях по черничнику, не услышишь, как поползень или дятел бегают по сосновому стволу, осыпая чешуйки коры? Как можно пройти мимо хлопотливой стайки долгохвостых синиц-ополовничков, кувыркающихся на берёзах?