бы царь быстротой шага не предупредил его величества императора. Внешние выражения со стороны царя по отношению к его величеству были весьма деликатны (tenerissime) и в высшем смысле почтительны. Он наклонился как бы поцеловать руку его величества, и это вызвало обязательнейший ответ. Царь высказал приветствие на родном языке, а находившийся при нем переводчик перевел на немецкий, на котором его величество ответил. Взаимная беседа продолжалась немного менее четверти часа, и его величество не преминул коснуться заслуг, которые оказал царь всему христианству, поддерживая его своим оружием против общего врага. Во время беседы обе стороны были с прикрытыми (?) головами, и, когда царь несколько раз снимал шляпу, его величество благосклонно побуждал его вновь покрыться»[421].

По окончании разговора государи раскланялись; цесарь с сопровождавшими его лицами удалился во внутренние покои, а царь винтовой лестницей спустился в сад. «Ceremonial-Protocolle» дает короткое описание его внешнего вида. Он был в кафтане темного цвета голландского покроя с поношенным галстуком при вызолоченной шпаге без темляка. Он показался составителям протокола несколько сутуловатым, впрочем, довольно стройным и с приятным выражением лица, насколько его лицо можно было рассмотреть — «von Keiner üblen Mine, so viel man ins Gesicht hat sehen können»[422].

В манерах и поступках при свидании проявились характеры обоих встретившихся государей, а в этих характерах отражались оба вступивших тогда в соприкосновение в их лице государства. С одной стороны, Петр в поношенном галстуке, стремительно шагающий по галерее большими шагами, разрушившими все геометрические расчеты установленного этикета, разве в этом не выражались нетерпение, стремительность и энергия, пренебрежение к форме и условности и порыв к сути дела? и разве в этих свойствах молодого порывистого Петра не отображался бодрый и энергичный порыв его народа? С другой стороны, трудно себе представить что-либо более противоположное этим качествам, чем постоянное колебание и нерешительность Леопольда, медлительного, строго размеренного, замкнутого в чопорные рамки испанского этикета, готового жертвовать содержанием, лишь бы не нарушить формы и, может быть, потому, что эта форма хорошо прикрывала недостаток содержания. Воспитанник иезуитов, чрезвычайно благочестивый и набожный, никогда не пропускавший ни одной божественной службы и постоянно совещавшийся о государственных делах с духовником, не лишенный проницательного природного ума и отлично образованный, говоривший на нескольких языках, большой ценитель музыки и сам композитор и сочинитель сонетов на итальянском языке, с детства предназначавшийся к духовному званию и занявший престол случайно, вследствие преждевременной смерти старшего брата, Леопольд не принес с собой на престол качества, наиболее необходимого для правителя, и в течение продолжительного царствования — он начал править австрийскими землями с 1657 г., а сделался императором в 1658 г. — не сумел развить в себе этого качества: твердости воли. Он отличался поразительной, феноменальной нерешительностью во всем, в чем только ему приходилось проявить свою волю, все равно, в крупном или в мелком. Помимо присущей всем Габсбургам строгости в соблюдении этикета, он, конечно, потому так ценил раз установленные формы и правила, что они избавляли его во многих случаях от необходимости делать выбор и принимать решение. Когда правила ничего не давали ему, когда перед ним возникал вопрос, как поступить, он бывал в величайшем затруднении. Он запрашивал тогда письменные мнения своих министров; но, собрав мнения, колебался, какое из них выбрать, опасался отдать предпочтение одному из советников, чтобы не обидеть других, старался объединить мнения, привлекал к совету новых и новых лиц, а дело все откладывалось и нередко так и оставалось нерешенным. Важнейшие должности в государстве оставались подолгу незанятыми, потому что он не решался их замещать, колеблясь отдать преимущество одному сановнику перед другим. Бывший в Вене в 1680-х гг. венецианский посол Доменико Контарини говорил, что больших усилий стоило побудить императора принять решение, но одной песчинки достаточно, чтобы его от принятия решения удержать.

Чопорность, медлительность и нерешительность Леопольда как нельзя более соответствовали тому политическому строю, во главе которого он стоял. Во встрече молодого, кипевшего энергией и решимостью Петра с престарелым и безвольным Леопольдом встречались два государства с противоположной судьбой: нарождающаяся Русская империя, которой предстояло развернуть вместе с царем-богатырем свои силы в будущем, и вырождающаяся Священная Римская империя, у которой все наиболее славное было отжито в прошлом. Величественное построение Средних веков, которые вообще создали так много памятников архитектуры, Священная Римская империя, это причудливое сочетание германской феодальной готики с романским абсолютизмом и единством, эта сложная система бесчисленных крупных, мелких и мельчайших государств, светских и духовных феодальных владений и вольных городов, объединяемая сеймом и императорской властью, вступала в последний век своего существования, была скорее переживанием старины, чем живым и действующим организмом, была, можно сказать, застывшим памятником самой себе.

Она держалась только устойчивыми преданиями прошлого, была лишь обвеянной средневековым суеверием фикцией, лишенной всякой реальной силы, и вызывала редкую критику в памфлетах рационалистически мыслящих публицистов, для которых она была «irregulare aliquod corpus et monstro simile», как выразился о ней Пуффендорф. В теории император, преемник римских цезарей, вершина всякой светской власти на земле, монарх над монархами, обладал широчайшими правами; могущественные государи окружают престол его, нося придворные звания, служат ему в придворных должностях стольника, чашника, казначея и т. д. На деле эти верховные права императоров разбивались о самостоятельность отдельных крупных князей, возросшую после Вестфальского мира, и вся политика императора сводилась к унизительному лавированию между князьями с тем, чтобы, опираясь на одних, противостоять притязаниям других. Сложные и громоздкие учреждения империи — верховный совет, имперский суд, сейм — с самым серьезным видом занимались пустяками; их деятельность была совершенно парализована медлительной и исполненной разных мелочных формальностей процедурой. Это была бесконечная, не могшая вести ни к каким живым результатам и у живых людей возбуждавшая насмешку юридическая схоластика. Заседавшие на сейме представители чинов, назначавшиеся из ученых публицистов, бесконечно состязались в пустых словопрениях о мелочах, «in Raisonniren, Disputiren und Scrupuliren», по выражению современника[423]. В царствование Леопольда государственный организм особенно страдал какой-то летаргией как в империи, так и, собственно, в его габсбургских австрийских землях. Государственная казна была хронически пуста, и могущественный и блестящий с виду дом Габсбургов в иные минуты не имел средств даже настолько, чтобы оплачивать курьерам их путевые издержки. Недостатком средств тормозилось окончательно и без того слишком неповоротливое все управление, и это в то время, когда Леопольду приходилось вести постоянную войну на три фронта: с Францией, с турками, доходившими в 1683 г. до Вены, и со своей же находившейся в хроническом восстании Венгрией. Только в многочисленных канцеляриях шла неустанная деятельность и скрипели гусиные перья: