писались бесконечные доклады, мнения и предложения, которые затем рассматривались по принадлежности в гоф-кригсрате и других совещаниях и, не переходя в дело, сдавались в архив[424].

И при всем том, такова уже сила традиции, что империя как высшая политическая форма на земле, блеск императорской мантии и сияние императорской короны вызывали какое-то мистическое преклонение перед собой, и дом Габсбургов, носивший эту корону в течение столетий, внушал уважение, воспитанное веками. В Москве цесарский двор почитался неизмеримо выше прочих. И у Петра при встрече с Леопольдом заметно то же чувство. В отношениях императорского двора к соседям было много высокомерия, не оправдываемого действительным могуществом и питаемого только фикцией. Есть правдоподобный рассказ, что благодарность польскому королю Яну Собескому, своему избавителю от турок, Леопольд выразил в таких холодных и церемонных фразах, что король иронически ответил: «Я очень рад, что мог оказать вашему величеству такую незначительную услугу». Что такое в самом деле был перед императором какой-нибудь польский король! Не выше было в глазах цесарского двора и еще дальше к востоку от Польши лежавшее, хотя и обширное, но пустынное и полуазиатское Московское государство. С самого появления Петра в австрийских владениях ему давали чувствовать габсбургское высокомерие. Император продержал его несколько дней в ничтожной деревушке Штокерау перед Веной в ожидании ответа, как некогда византийский император продержал киевскую княгиню Ольгу перед Константинополем. При въезде в столицу русское Великое посольство принуждено было испытывать препятствие от маршировавших через его дорогу императорских войск. На личное свидание Леопольд согласился только по третьей просьбе царя, строго ограничив предмет беседы пустыми комплиментами. И Петр принимал все эти знаки отношения высшего к низшему, не выражая не только возмущения, но даже и просто какого-либо неудовольствия. В его чрезмерно почтительном обращении с императором, которому он низко кланялся и у которого готов был целовать руку, сказывалось не только чувство почтения молодого человека к старому — Леопольду шел 59-й год, но именно чувство уважения к нему как к первому из монархов. Это чувство видно и во всем поведении Петра в Вене. Везде в других местах: в Бранденбурге, в Голландии, в Англии — он проявлял свой нрав и давал волю своим причудам; не стеснялся выталкивать из комнаты придворных курфюрста Бранденбургского, писать ему фамильярное письмо или принимать английского короля, личностью которого увлекался, в полураздетом виде. Ни о каких причудах или странных выходках не слышим из Вены, хотя за Петром следили здесь не менее зоркими глазами, чем в других местах, и хотя таких выходок ожидали[425]. Можно предполагать, что Петра немало тяготили строгие условия этикета; но он шел безропотно и на них и соблюдал их, насколько был в силах, не овладев только достаточно своей размашистой походкой в галерее. Но когда он вышел из галереи после свидания и, спустившись в сад и осматривая его, заметил там на пруду лодку с парой весел, господствующая страсть прорвалась через сдержки этикета. Он бросился бегом к пруду, прыгнул в лодку и сделал в ней несколько кругов по пруду, работая веслами, — поступок, разумеется, не предусмотренный церемониалом свидания[426].

XXXI. Отзывы о Петре иностранных послов в Вене. Начало переговоров с графом Кинским. Времяпрепровождение Петра в Вене. Свидание с императрицей

Апостолический нунций, донося в Рим о свидании царя с императором 19 июня, сообщает о впечатлении, которое царь производит, и дает описание его наружности, пишет, по его выражению, «портрет царя». Его описание интересно, как показание очевидца; он верно схватывает черты Петра, но иногда дает им неверные объяснения, почерпнутые из носившихся в Вене слухов и из собственных соображений. Но и нунций ни слова не говорит о каких-либо странных выходках или причудах царя, о которых, если бы они были, несомненно, шла бы молва в Вене, как это было в Лондоне. Наоборот, нунций подчеркивает цивилизованность манер Петра, объясняя ее влиянием путешествия. «Итак, я скажу, — пишет он, — что царь — молодой человек 28–30 лет, велик ростом, с лицом темно-оливкового цвета, скорее полный, чем худой, с гордой и важной осанкой и быстрым взором. Левый глаз у него, а также рука и нога той же стороны поражены ядом, который был ему дан еще при жизни брата (?), но теперь в глазу у него остается только тот недостаток, что взгляд у него — точно взгляд ослепленного, и глаз в постоянном движении так же, как рука и нога. Чтобы скрыть этот недостаток, он сопровождает это непроизвольное движение постоянными телодвижениями и жестами, что в странах, где он побывал, многие приписывали естественной живости, но это, наверное, искусственно. У него ум возбужденный и быстрый (svegliato e pronto), манеры скорее цивилизованного человека, чем дикаря, в чем ему бесконечно помогло сделанное путешествие, и очень заметна разница между тем, каким он был в начале путешествия, и теперь, хотя природная грубость выступает в нем, в особенности со своими, которых он держит в узде и в большой строгости (tiene in freno con gran severita). Он имеет сведения по географии и по истории и, что следует особо отметить, у него есть желание эти сведения расширить; но более сильная склонность у него к морскому делу. Он занимается механической работой, как он делал это в Голландии, и эта работа, насколько говорят люди, его знающие, ему необходима, чтобы отвращать действие помянутого яда, которое в указанной части очень его отягощает.

Впрочем, в его особе и в осанке, а также в манерах у него нет ничего такого, что бы отличало его и выдавало как государя».

В близких к этому описанию чертах и с теми же легендами изображает царя венецианский посол Рудзини: «Он высок, тонок (gracile), с некоторыми по временам движениями в голове и в ногах — как думают, последствие некоторого яда, которым покушались на его жизнь во времена заговора его сестры княжны Софьи. Он ходит просто и даже грубовато одетый, носит короткие волосы до ушей, подстриженные на темени. Он одарен достаточной ловкостью и здравым смыслом, ум способный также к высшему кругу мысли, если бы было лучше его начальное воспитание, — впрочем, внимательный к тому, что он видит (attento per altro a quanto vede); вызывает любопытство к каждому сколько-нибудь замечательному обстоятельству»[427]. «Он был одет, — повествует описание свидания государей, составленное неизвестным лицом и пересланное в Рим, — в скромное платье: длинный и узкий камзол с узкими, наглухо застегнутыми рукавами, как одеваются зажиточные и степенные горожане Амстердама; собственные его волосы темные,