Устранение двух дорогих барьеров – людей, подающих бумагу в станки, и тряпья для изготовления бумаги – сдвинуло производство с места, хотя на пути имелась еще одна преграда – набор шрифта, который, как при Гутенберге, осуществлялся вручную. Поначалу изобретатели просто механизировали старый процесс набора шрифта и размещения в формы. Первая версия такой машины, предложенной Робертом Хаттерсли, позволяла оператору выбирать знаки, как это делается на обычной клавиатуре. Оказалось, что такие устройства чрезвычайно трудно настраивать, и даже если настройки не требовалось, они могли заменять всего двух или трех наборщиков.

Германскому иммигранту в Америке Оттмару Мергенталеру пришло в голову, как революционизировать набор. Мергенталер понял, что набор строчки требует наличия относительно небольшого количества матриц с буквами и пунктуационными знаками, и с каждой новой строкой их можно заново собирать. Его устройство выбрасывало горячую отливку для целой строки, отпечатывало ее, после чего отливка снова поступала в машину, расплавлялась и набиралась в новую строку. В результате каждая «линия шрифта» – line o’type (отсюда и название машины – линотип) получалась свежей и неизношенной, что облегчало труд металлургов, наборщиков и печатников. Близким родственником линотипа Мергенталера стал так называемый монотип, который автоматически выбивал строки, состоявшие из отдельных знаков. Хотя линотип печатал чище и быстрее, на монотипе легче было вносить исправления, поскольку имелась возможность исправить одно слово, не меняя целую строку.

Описанное выше базовое линотипное устройство прожило почти сто лет, и сами машины оказались на удивление крепкими. К примеру, газета «Гардиан» первые свои два линотипа купила в 1893 году, использовала их почти постоянно, внесла в их конструкцию незначительные изменения, а износились они лишь в 1948 году.

Применение пара, а затем электроэнергии в процессе книгопечатания внесло изменения в политический статус технологического управления. На протяжении четырех веков со времен Гутенберга книгопечатанием мог заниматься любой купец, ремесленник или бюргер со скромным достатком или хорошим кредитом. Соответственно, в Европе и в Новом мире пышным цветом расцвели тысячи типографий. Кениг и Мергенталер полностью изменили эту относительно пасторальную картину, отныне в издательском пейзаже стали доминировать немногочисленные игроки – крупные газеты и издатели с внушительным капиталом. Ранее власть имущие не могли полностью контролировать дешевые, а потому широко распространенные ручные печатные станки. Новые технологические возможности позволили создать крупные типографии, а так как из-за дороговизны их оказалось немного, они легко попадали под контроль властного демагога, деспота или даже якобы демократических политических институтов.

В колониальной Америке до эпохи Кенига и Мергенталера расстояние между журналистикой и политической пропагандой, как и между газетой и революционным правительством, было очень небольшим; часто невозможно было определить, где заканчивается американский политический аппарат и начинается газета. К примеру, корреспондентские комитеты – первые революционные политические организации – распространили новость о сражениях при Лексингтоне и Конкорде, члены этих комитетов часто первыми сообщали новости. Патриотическая спайка нашла отражение в законе о почтовой службе 1792 года. Газеты также создали собственные сети почтовой связи, которыми время от времени управляло правительство.

Пока пресса с головой пребывала в революции, собственного влияния она почти не имела, скорее, была рупором противоположных сторон. По словам историка прессы Томаса Леонарда:

Издатели публиковали только то, что позволяла им королевская армия или патриотическая милиция. Мир был грубо селективным, а дух лоялизма – фатальным. Стоило «красным мундирам» покинуть Бостон, как газета «Массачусетс» закрылась. Когда британцы отплыли, Хью Гейн и Джеймс Ривингтон оставили свои большие издательства в Нью-Йорке. Большая часть газет оказалась не такой крепкой и не пережила смерти собственника.

Американские газеты представляли власть, но власть эта была подконтрольна источникам информации. После 1824 года постреволюционная «эра доброго согласия» уступила место горячей политической поддержке: газеты, словно послушные солдаты, служили той или иной стороне. Дэниел Вебстер заметил: типичная газета партии вигов была «нашим фельдмаршалом». Пусть тот, кто обеспокоен сегодняшней политической поляризацией, представит себе статью в газете демократической партии, утверждающую, что тот, кто не с нами, «не имеет права на жизнь».

По-другому и быть не могло. Типичная газета той эпохи стоила примерно шесть центов при среднем заработке за день менее доллара, стало быть, по карману она была только торговцам и другим состоятельным людям. На первой и последней страницах печатали то, чем интересовались эти читатели: сведения о морских грузоперевозках и правительственные сообщения. Публикация таких сообщений объясняет зависимость газет от патронажа партии. На второй странице печатали статьи, освещавшие взгляды партии, находившейся у власти, а на третьей странице публиковали актуальные новости. Сами названия «шестипенсовых» газет указывали на их электорат: «Бостонская ежедневная новостная», «Балтиморская федеральная республиканская» и газета, в которой все совмещено – «Балтиморская патриотическая и торговая».

Бизнес-модель американских шестипенсовых газет была очень схожа с моделями английских «кузенов», то есть зависела от подписки постоянных читателей. Купить газету на улице было практически невозможно, человек мог это сделать только в магазине при типографии. Редакторы и издатели нередко тратили больше времени на сбор денег у медлительных читателей, не спешивших подписаться на газету, чем на поиск новостей, написание статей и их публикацию, а в трудные времена газетные офисы ломились от товаров, взятых в бартер.

Вместе с появлением печатных станков, управляемых паром, и свинцовых сплавов для изготовления шрифта цена на единицу продукции драматически сократилась, выпуск газет вырос, к тому же они стали «приемниками» (часто позволявшими себе вольности) первого электронного посредника – телеграфа. Обратите внимание на краткое обращение к читателям «Нью-Йорк газетт», опубликованное 17 декабря 1747 года, за сто лет до появления телеграфа:

На прошлой неделе «Филадельфия пост» не вышла в назначенное время. Установившаяся чрезвычайно холодная погода вынудила бостонскую и филадельфийскую газеты выйти на неделю раньше, чем предполагалось; теперь газеты будут печататься раз в две недели. У нас очень мало новостей, и раньше субботы мы не появимся.

Почтмейстеры молодой нации стали фактическими издателями газет. Все они остро ощущали недостаток информации, поскольку ту трудно было распространять по пространствам нового континента, а потому почтмейстеры объединились и сформировали первое национальное «агентство печати», заключившее соглашение о бесплатном распространении газет; такой механизм в 1750-х годах официально закрепили первый министр почты колоний Бенджамин Франклин и Уильям Хантер.

Сейчас невозможно вообразить информационные ограничения, которые в начале телеграфной эры предвидели газеты. Независимое правительство Штатов, как и в Англии, исповедовало секретность; в первые шесть лет своего существования сенат закрывал двери для публики и прессы. Еще удивительнее, что девять делегатов Конституционного конвента 1787 года, делавшие записи на заседаниях, скрывали их, по меньшей мере, тридцать лет, а самые известные заметки Джеймса Мэдисона опубликовали лишь через пятьдесят лет.