связано с задницей и насилием; с икон скоблят краски и суют в «кровь христову», к идолам какими только подходами не бьются, последовательное отрицание всех возможных бонитировок как несоизмеримых ему, а вот кому именно, определяет размах миграции и вслед за ней осёдлости, где одна экзотичней другой. Быть пятьсот миллионов первым ему совсем не улыбалось, претило, incommode se habebat [105], но до того разяще, что не стерпеть, получалось — его слабое место, так вот оно какое, ну что ж, у всякого оно есть.

Он сошёл сразу в распятый стальными рёбрами robe de soie [106], переместил младенца из клетки на порог, открыл еноту и черепахе, оставил дверь отворённой, влез на стол, надел на горло петлю из лебёдки, шагнул. Он был высок, кончики пальцев босых ног едва коснулись пола, черкнув ещё след в пыли.

Линейка состояла из десяти сочленений — от засушенного конца хвоста пресмыкающегося из авраамических религий, маринованного перста указующего, сплющенного макета турбины до костяной планки с делениями на хинди.

Одной рукой он держал табурет, другой силился раскрыть прибор, когда замéр оказался близок, кадык второго передёрнулся, зрачки расширились, возможно, это были сыщик и его помощник, ожидающий откровения. Поставив зарубку на днище, он свёл её с началом, какое-то время смотрел на расстояние до края, цифра осела в голове, не выпуская ничего, распрямился, встал спиной к стене, поднёс линейку к лицу, пальцем на той засёк ещё одну, это пришлось на глаз застывшему в янтаре остову стрекозы, очень удобно запомнить, посмотрел, совместил в голове с предыдущей, глаза налились кровью, как у них всех, когда пик чувств пронизан лишь чёрной злобой, его натурально неприятно удивило, если это и было умозаключение, то установленный им злоумышленник находился здесь. Таким просравшим Грааль тамплиером он стал надвигаться.

— Петля на шее религии, да я ж не в нарочную, — если говоривший и мог быть коадъютором, то только временным и не больше чем корыстным подручным. — Ну, рука дрогнула. Ну, ты ж сам просил.

— Кончить меня вздумал, фтирус.

Он откинулся, П. бил его по рёбрам, по лицу, помалу превращая то в бесформенный пирог из выразительности, анфаса, покрова и прочего подобного. Эта люмпенская грызня всегда так несправедлива, что особенно заметно у вокзалов. Из товарняка сразу после платформы падает тело, чувствующее или уже даже нет, что в этом сезоне промысел вдоль побережья Чёрного моря его не спасёт и не обогатит. Как будто каждый из них защищает свою шайку, не именуемую, но ощущаемую друзьями. Плохо, что не видно иной манипуляции разрешения, ведь после каждого раза голова не работает лучше. Следуя поведенческой таблице, в которой крайне немного составляющих, предпочтение не отдаётся диалогу, это же не драматургия, и они снова дерутся, бьют друг дружку прямо в лицо, отстаивая единственно существенный интерес — свою олицетворяющую всё иное мать. Она их, бывало, жалела, а бывало, подзуживала, сама-то, как теперь уже ясно, не была готова к такой роли, могла лишь только с перебоями носить.

Открылась дверь, внутрь всунулась голова с раскрытой бритвой в зубах, он отвлёкся.

Апа сидел спиной к деревянной стене, на Старом месте Минска у костёла имени какой-то пресвятой бабы, на закисшем осеннем ширдаке, в тёплом излучении храма. Он держал точный список с документа, доказывающий не существование, а так, принятие его именно в Минске. Ему девяносто девять лет, он, возможно, знал людей, строивших этот костёл. Возможно, они его нянчили или крестили… точно, его же не крестили. Отец Якоб был не из верующих в Христа, ещё сомневался в утрате, но не более. Дед, совершенный культ их семьи, мог, наверное, обсудить с внуком подобное, но его не стало в том году, в котором он родился. Он водил знакомство с людьми разного толка от Великого магистра госпитальеров до незримого голоса, носившегося по орбите, иногда выкрикивая ответы, поэтому, можно сказать, всю жизнь оставался рядом с ним.

Сидя под стеной церкви и глядя в документ, А. не заметил, как тихо подошёл ксёндз, в очередной раз просить завещать кости на трубы для оргáна, в поле зрения оказались его чресла под рясой. Он поднял голову, коснувшись затылком стены. Молча покачал ею, тот исчез, чистый дьявол, словно даже с запахом дерьма в cucumella distillatoria [107], что есть экстракт так широко развившейся выдумки и оказанного ею влияния на судьбы, которые если и осмысливались вскользь, то только современниками; монах перескажет виденное по пути сюда, разделённое на объяснения и с угла собственного толкования, обдуманного за переход раз триста. Вновь остался наедине со своими мыслями. Прожив почти сто лет, он наблюдал бесчинств больше, чем хотя бы нейтральных концовок. Развеяние Иеронима Пражского в Констанце, буйства таборитов в сих землях, направляемые Мартином CCVI, принятие в угоду гуситов Пражских компактактов, хорошо хоть и последующую отмену, оправдание предателя Павла Жидека, confirmatio legislatoria [108] Нешавских статутов, насильственное присоединение Нижних Лужиц к Бранденбургу, вечеринки в Киеве хана Менгли-Гирея, да всё на свете; и от грядущего он не ждал нашествия ангелов с палками, натыкать собачьи экскременты. Магдебургский акт относительно Минска — это его opus ultimum [109] для человечества. Детей у него нет, лишь четверо племянников и племянница, половину из них он видел не более двух раз в жизни. Серапион, Аристовул, Христодул, Иулиан и Малгоржата. Иулиану через год суждено погибнуть в битве у деревни Хеммингштедт в Дитмаршене. Он будет, если по ублюдочному каналу, который генетически присущ только их семье, до мозга не доберётся моча, на стороне крестьян. Аристовул погибнет в Лионе во время стачки типографских рабочих. Остальные станут забором. Как и он.

Он аккуратно свернул список (кузен Фавст зажевал бы им яд или приклеил на лоб, или свернул в трубочку и вставил в анус), спрятал в карман котты, из другого достал серебряный флакон с ядом и, резко откинув голову, на сей раз ударившись затылком о костёл, — что было неуместно в роковой час его жизни, более того, как будто высшая армия в сём кратком мызгании эту жизнь истолковала, — сделал глоток.

От Красной площади структура разжижалась, собираясь вновь в определённых местах, воротами и шпилями; однажды, вёрст через шесть, начиналось такое, словно Новое дикое поле как Новый свет — на сооружениях черепа коров с впитыми в них черепами медведей, дома — некогда обитаемые пещеры, заборы из моляров чудовищ, плетни из запутанной массы, что вбирала нарратив, белёные скамейки, жёлтые от ссанья расходящиеся тропки, колодезные срубы из жертвенных столбов. Субурбан.

Изначально сил у него имелось в избытке, поступь могла сотрясти шпангоуты, Мадагаскар