будет, он этого не потерпит или изменит маршрут, по определению космополитичный. Он киник, пацифист, холодный наблюдатель, свой дар не просто сознающий, но его не выпячивающий при всех особенностях, равновесие между природой и искусством, в своём роде универсальная человечность.

Директор сидел за небольшим бюро, читал газету. Поднял глаза на вошедших. Прежде чем успел раскрыть рот:

— Амфилохий Андреевич, как договаривались. Этими вчера пугали?

— Да, Гавриил, спасибо, — устало.

— Значит, это вы участвовали в том номере?

Он сразу начал всхлипывать.

— Гавриил, иди к себе. Итак, готов оказывать всестороннюю помощь. Что от меня может потребоваться?

— Благодарим. Много всего, по обстоятельствам. Сначала ответите на несколько. — Они опустились в кресла. — Для разгона давайте пройдёмся по служащим, после расскажете о своих, уж простите, смехотворных подозрениях, наверняка, крутите там у себя кого-то. Далее станем выбивать из колеи их самих.

— Что ж, поскольку придётся многое поведать, я начинаю.

Благожелательный кивок и чуть менее благожелательное подёргивание ногой, от коей эволюции ссыпался песок.

— В депо нас одиннадцать. Без погибшего Фотия десять. Считать меня самого, снова одиннадцать.

— Хорошо сказано.

— Как вы уже поняли, двое, трое, теперь уже двое… словом, вот, ознакомьтесь на досуге. Что касается подозрений, то я за всех ручаюсь, такие люди…

— Вы полагаете, мы ожидали другого?

— Судите сами. Гавриил и Лжедмитрий. Можно не брать в расчёт. Безобиднейшие мальцы, сущие бамбино. Оба со странностями, это да, знаются только друг с дружкой. Я даже раньше оплачивал слежку за ними, — он понизил голос, — думал, они того, но потом рассудил, что оба ещё слишком молоды и не успели спутаться с женщинами.

— Ну тогда я вычёркиваю. Вы это хотите услышать?

— Между тем обсудим грузчика, — не обращая внимания на его слова. — Очень начитанный человек.

— Вы намеренно сообщаете нам об этом?

— Да, и чем дальше, тем хуже. Что ни день, подсовывает мне списки для заказа, якобы это нужно для дела, вот, можете приобщить к своим материалам.

Будто заранее подготовленный лист был исписан аккуратными столбцами, он не стал читать, а между тем там имелись «Молот ведьм» Крамера и Шпренгера, «Мазарис» главы морейского деспотата Фёдора II Палеолога, «Великая книга Лекана» Адама О’Куирнина, «Вигилии на смерть короля Карла VII» Марциала Овернского, «Книга сорока степеней» Абд аль-Карим аль-Джили, «Корабль дураков» Себастьяна Бранта, «Об Этне» Пьетро Бембе, «Селестина» Фернандо де Рохаса, «Преобразование Мадильяни» Инесса Модильяни, «Страсть и агония» Якоба Ньюкасла и «Возвращение к воде» его же, «Суды любви» тоже Марциала Овернского, «Влюблённый Роланд» Боярдо, «Гверино по прозвищу Горемыка» Андрэа де Барберино, «История и достолюбезная хроника Маленького Жана из Сантре и юной и высокородной дамы» Антуана де ла Саля, «Морганте» Луиджи Пульчи, «Повесть о новгородском белом клобуке» Дмитрия Траханиота, «Прекрасная Магелона» Эмеринциана, «Роман о Жане парижанине» Иулиана Вуковара, «Тирант Белый» Жуанота Мартуреля и несколько книг Марти Жоана де Гальбы, несколько часословов: Большой часослов герцога Беррийского, Великолепный часослов герцога Беррийского, Прекраснейший часослов герцога Беррийского, Прекрасный часослов герцога Беррийского, Чёрный часослов, Чёрный часослов Карла смелого, Часослов Этьена Шевалье и Турино-Миланский часослов. Часословы точно выглядели как насмешка, а значит, и всё остальное.

— К тому же у него нет мотива.

— Уверен, тут вы не смотрите широко.

— Хоть он ни с кем особенно не сошёлся… Но всегда держит в голове паству… ну и пастыря. Теперь коснусь иных. Исключайте сразу.

— Ага, да я уже.

— Имею подозрение, что Ангеляр…

— Пожалуйста, фамилии, — не отрываясь от записей.

— Ангеляр Свитов, Мефодий Охридов.

— Тьфу ты, не вмещается, придётся мельчить.

— Так, теперь о составителе формул. Господин Шульвазаров…

— О Боже ж ты мой.

Только под дробь, голую, в свете не том, который исследовал Ньютон, он выходит, и зал превращается в тессеракт, взаимодействующий с четвёртым измерением вслед за его метаниями по арене. Как и непрестанно изменяющий форму сноп, выцеливающий его везде и реагирующий на пассы. Он останавливается в центре ристалища, манит пальцем, глядя в пол, и инкогнито присутствующий в зале Джеймс Бьюкенен понимает, что это его. Смущённо и не в силах думать ни о чём другом, он сбегает по граниту, выстеленному в доминации плит, пологи переключаются на него и пляшут, он не видит, но не другие зрители, которые выдыхают — жертвы не они.

Дребезжа шарнирными колёсами, въезжает горизонтальный ящик, уже одним видом источающий опасность. Ему в него, этого и объяснять не надо, но даёт понять, что не сразу. Откидывает крышку, и там уже вспарывают молекулы кислорода циркулярные пилы, в вое их вкатывается стойка с рапирами, из купола материализуется топорище на цепи, маятник, с неубывающей амплитудой, медленно опускается, он смотрит строго, и он одёргивается, начиная путь едва ли не сначала. С двух сторон трусцой друг за другом выбегают унтер-офицеры ОКЖ, последним въезжает подполковник на велодрезине, по аккорду дроби они вздымают правую руку, по контрапункту вытягивают указательный палец, по резкой тишине растягивают губы. Он ложится, магистра на сцене нет, никто не видел, как он растворился, пилы режут воздух возле рукавов его сюртука, вспышка, гром, и он сидит на закрытом ящике, а из того летят брызги крови и ошмётки плоти; соскакивает, ведёт руками, рапиры взмывают в воздух и пронзают под разными углами крышку и дно, голова снаружи уже даже не хрипит, барабаны смолкают, маятник обрушивается и в пролёте перерезает шею. Жандармы достают из внутренних карманов мундиров мешки из целлюлозы и помещают туда останки; взмахом руки он отбрасывает купол депо, открывающийся струями пара из ребра с одной стороны. На небосводе парад планет.

Вот они, миры в противоположную от Солнца сторону. Арки их полюсов друг над другом и вдаль, до самого пояса астероидов, в кои-то веки рассекают вечность так согласованно. Аргументы перицентра против часовой стрелки, таинственный космический свет, мертвенный и необычайно наполненный, когда-то произведший на свет римский и греческий пантеоны, указав им путь долготой восходящего узла, развернув и сжав поле силы, чтобы получилась стрелка с красным контуром, её отовсюду видно с Земли — кровавый треугольник, направленный во всё живое здесь. Странники и заложники цикла, блуждающие в непрозрачных пылевых торах, спектрах релятивистских струй, рассеянных звёздных скоплениях, оранжевых взрывах. Рампа от дальнего космоса, чьи явления затрагивают их первыми и сходят на нет, улавливаемые кольцами, смещаемыми орбитами, а потом людям с затянутой облаками вершины Олимпа скатится свиток со сметой расплаты, но это лучше — все признают — лучше, чем некий сигнал, который человечество лишь смутит, поскольку его нельзя дешифровать, только выйти на крыльцо, задрать голову и так стоять, пока не пойдёт дождь, намочит пастбища, скроется в ущельях, продлит жизнь, но не скрасит