— Да вы и так уже всех поотмели, — горячился Прохоров.

— Вы правы, постараюсь быть более беспристрастным.

— В то время как вам следует быть более подозрительным.

Уже донельзя утомлённый этими ремарками, всё время молчащим Л.К., уже давно охваченный сомнениями, тех ли людей он нанял, директор начал рассказывать о смотрителе.

— Знаю его, сколько себя помню.

— Я так понимаю, как и работников склада.

— Нет. А этот служил в депо ещё до моего назначения, очень стар. Постойте, в котором же году он родился? Кажется, в 1770-м. Да, точно. Он ещё любит рассказывать, что в тот год наши помакали усами турков в Чесменскую бухту, Джеймс Кук объявил Австралию владением Англии, а Иоганн Струэнзе присосался к власти в Дании.

«Струэнзе».

— Наконец, повар. О, этот жгуч, сольди, как понятно.

— Прошу вас, не следует думать, раз мы занимаемся расследованиями и снимаем звук, то нам здесь всё у вас понятно. Я знавал одного Паскуаля Ридорито, так тот был боевым гренландским эскимосом и промышлял тем, что позволял возить себя по ярмаркам и кидал на публике костяной гарпун. Другой мой знакомый Ридорито и тоже, представьте себе, Паскуаль, вообще заявлял, что прибыл в наш отрезок из времён Христа, где служил юнкером на галере, а тогда, как вы должны знать, ещё не учредили никакой обер-офицерской службы, чтобы возникать кандидатам.

— Он с нами не так давно, — побагровев, — всего два года, отбился от каморры. Так сказать, встал на путь истинный. Вот как раз тот случай, не могу дать голову на отсечение, но за это время он ни разу не терял мою конфиденцию и не был замечен, кроме разве того случая, когда напортачил с десертом для девочек, о чём потом пошёл нежелательный слух несколько ниже других подобных потоков. Да, кроме того, однажды он по своему почину отвёл туда вытяжку, в один из наших частных входов. Сказал, что ещё не разобрался в тонкостях подземного мира. Однако возьмите бритву Оккама, я бы и сам… хм, впрочем, ладно, это же detectio.

— Так, ну вот что за действующие лица, — всё ещё дописывая, судя по всему, уже тогда с прицелом на мемуары. Если бы заведующий не возмущал его сознание своими нелепицами, он бы давно кончил. — Зачитываю. Живые манекены — Гавриил Вуковар и Лжедмитрий, как его?

— Винников-Мур.

— Брр-р.

— Про реквизит манекенов давайте.

— Особенно нечего, все вещи в их гримёрной. За всем своим барахлом они приглядывают сами. Пользуются ошеломительным признанием. То есть пользовались.

— Не находили ли вы подкопов или галерей под вашим магазином?

— Новых нет.

— Есть ли у вашего магазина связь с катакомбами?

— Я же, кажется, уже…

— Есть или нет?

— Есть.

— А почему вы, собственно, сразу не сказали, что у вас тут цирк?

В глазах застыл немой вопрос, он окончательно перестал что-либо понимать.

— Хорошо, теперь мы должны осмотреть место преступления.

Большая изъятая середина шара. Вдоль стен амфитеатр — такого не мог вообразить ни один архитектор, разве что Пиранези. Над выходом для служащих нависали хоры для оркестра, под куполом виднелись перекладины и петли, напротив в пустоте парили две платформы, посреди манежа стояла пирамида из деревянных ящиков с цветными визами трансатлантической пересылки, подле них вороном кружил грузчик.

— Надо на трапецию глянуть поближе, организуйте.

Он скрылся за шторами. Один из карнизов пополз вниз и остановился в полусажени от земли.

Л.К. взял трапецию в руки и обнюхал, закрыв глаза.

— Прекрасно, прекрасно. Теперь подать нам любителя средневекового фонда.

— Эй, Клаус, будь любезен.

Лукиан Карлович спросил его об эксцессах, он ответил, что ничего не знает, про подозрения, подозрений нет, разве только к ним не явился Фортунат. Эту возможность они отметали.

Л. сидел на пустоте возле больничной кровати и прикручивал ей второй шарнир на ножку, самый трудный из четырёх. Из воротника пижамы шли имеющие определённую форму бинты, плотно облекающие неправильную сферу. Имелись ноздри и один глаз, но не было рта и ушей, что оставалось необъяснимым для пользующей его елизаветинки; когда он перестанет отказываться от кормёжки, она прорежет ему щель ножом, касаясь кончиком ущелий на иссохших и свёрнутых кислотой губах. Если, конечно, найдёт его среди пустоты. Провалы в стенах, сквозь которые виднелись не палаты или кроны, а какой-то скомканный кругом больницы белый лист, не обнадёживали. Он оторвался от ножки, посмотрел перед собой, напряжённо, минуту или две, пока не возникло окно. Встал, чтобы захватить больше перспективы, в экране кипела жизнь, собственно говоря, как и в то утро, когда он доверял напарнику. Поздний май, зелень, побелённый фасад женской гимназии на Флоровской, девушки с книгами у груди, но вот глаза у них пустые, захотел отпрянуть, это получилось не сразу. Лицо болело, за ним неотступно следовало навязчивое желание ударить им с размаху об пол, вместо чего он постучал костяшками по пустоте, создав обыденный звук, всё ещё больше запутывающий.

В дверях, которые сначала наличествовали, а потом нет, стоял Гавриил, надел печальную личину, дурака раскроют ещё до захода солнца, ему бы с изменённой внешностью искать оказию в западные пределы империи, лучше всего в Варшаву, а не эти жесты являть.

Он не чувствовал запахов, а его сползшая ниже всяких границ чалма, меж тем, судя по консистенции, была густо чем-то пропитана, сомнительной мазью, могущей либо действительно что-то поправить, либо свести его в могилу, каково и его положение в целом сейчас. Он поставлен в зависимость от физиономии, вот душа уже сломалась, нет, теперь он будет говорить «наебнулась».

Тогда Л. не знал, что он его родственник. Оба располагались в левой части Новых замков, может, тот более в срединной, разделившись после Ксении, родившей Орию — прапрапрабабку Лукиана — от Перуна, Вестфалию от кхерхеба и Китежа от Елисея Новоиорданского. Китеж родил Руфию, далее два колена, сын и внук Руфии, а может, дочь и внучка Руфии, оставались неизвестны, а в 1818-м родились Арчибальд и ещё один человек, его сыном и был Гавриил.

Они расспрашивали его о вчерашнем дне, о времени до представления. Отвечал, что пришёл на службу как всегда, он позже минут на десять, оба не торопясь накладывали глину, прошлись колесом под горку в коридоре. Лжедмитрий выказал раздражение, когда он стал рассказывать об отце, человеке, от которого однажды зависела судьба мира, но он привык, всё равно дорассказал. Баллон наполнил водой он.

Амфилохий Андреевич, присутствовавший на допросе, уже не верил, при чём здесь китайцы, почтальоны, представления о будущем? он сделал вывод, что они подозревают не конкретного человека из депо, а человека в целом, абстрактного, что преступление совершил человек