В то же время одна из характеристик «лирика» («перстнями играть») заставляет вспомнить о стихотворении А. Ахматовой «На руке его много блестящих колец…», написанном в 1907 году и не вошедшем в прижизненные книги стихов:

На руке его много блестящих колец —

Покоренных им девичьих нежных сердец.

Там ликует алмаз, и мечтает опал,

И красивый рубин так причудливо ал.

Но на бледной руке нет кольца моего,

Никому, никогда не отдам я его.

Мне сковал его месяца луч золотой

И, во сне надевая, шепнул мне с мольбой:

«Сохрани этот дар, будь мечтою горда!»

Я кольца не отдам никому, никогда[710].

Герой стихотворения Ахматовой — покоритель девичьих сердец, и «блестящие кольца» на его руке символизируют его любовные победы. «Кольцо» героини, которое она сохраняет у себя, означает ее свободу от «него». Сюжет этого стихотворения Ахматовой с еще большей мерой уверенности позволяет говорить о том, что перстни гумилевского «лирика» принадлежат мужчине.

Здесь уместно вспомнить еще одно стихотворение Ахматовой — вторую часть трехчастного цикла «В Царском Селе» (стихотворения 1911 года были объединены автором в единый цикл в книге «Вечер», 1912). Безжизненное состояние героини передается здесь посредством мотива двойничества с мраморной статуей:

А там мой мраморный двойник,

Поверженный под старым кленом,

Озерным водам отдал лик,

Внимает шорохам зеленым.

И моют светлые дожди

Его запекшуюся рану…

Холодный, белый, подожди,

Я тоже мраморною стану[711].

Гендерная двойственность слова «двойник» грамматически выражается характеристиками мужского рода в тексте стихотворения, тогда как реальная царскосельская статуя, которую имеет в виду автор, актуализирует женский облик этого «двойника»[712].

Попытка определить гендер «лирика» из стихотворения Гумилева «Любовь» приводит нас к противоположным решениям. В пределах оппозиции «мужчина — женщина» требование «лирика» «грустить лишь о нем» получает любовный смысл — и тогда «лирика» надо воспринимать как женщину или как мужчину, если допустить гомосексуальный контекст отношений «пришедшего» и героя-хозяина.

Но если продолжить это требование жестом «с капризной ужимкой захлопнул / открытую книгу мою», то отношения «лирика» и я-«автора» (субъекта речи) предстают как отношения либо Поэта и его Читателя, либо как отношения двух Поэтов. В первом случае «открытая книга моя» — это «книга, которую я читаю»; во втором случае — это «книга, которую я написал». Реплика «лирика» «не люблю» может, соответственно, означать как «я не хочу, чтобы ты читал кого-либо другого, ты должен читать лишь мои стихи», так и «я не хочу, чтобы ты был автором стихов, как и я».

Следующая строфа состоит из трех восклицательных предложений, выражающих возмущение «лириком». Это возмущение можно объяснить тем, что повествующий субъект раздражен желанием «лирика» ограничить его свободу либо как читателя, либо как поэта (т. е. тоже «лирика»). Писательский интерьер («мой письменный стол») здесь дополняется интерьером спальни, что способствует сохранению контекста как творческих, так и любовных отношений «я» и «лирика» (в свою очередь, раздваивающегося на мужчину и женщину).

В дальнейшем развитии сюжета гендерная семантика образа «лирика» уступает его творческой семантике, так что финальное признание я-«автора» можно интерпретировать двояко. Во-первых, рассматривая это «я» как «читателя» «моей книги», мы должны будем констатировать его превращение из читателя в поэта, т. е. в такого же «лирика»; во-вторых, рассматривая «я» как «автора» «моей книги», мы должны будем признать его поэтическое отождествление с «лириком». В обоих случаях происходит совпадение «я» с «лириком» — в терминологии субъектных отношений речь идет о том, что С. Н. Бройтман называет интерсубъектностью (соотношение «я» и «другого»)[713].

«Обращенная» интерсубъектность в стихотворении «Любовь» выражается в том, что я-«автор» констатирует перемену своего языка на язык «лирика». Это происходит потому, что «лирик» становится темой, предметом речи («языка») героя. «Бесстыдный язык лирика» в финале перерастает гендерную антиномию и становится иносказанием языка поэзии вообще — ни мужского, ни женского, но собственно поэтического, «языка лирики». «Пришедший» «лирик» в таком случае оказывается посетившей я-героя Музой, осенившим его вдохновением, а состоявшийся в финале перформанс речи («языка») становится способом уничтожения гендерных различий.

Название стихотворения Гумилева («Любовь») создает для читателя возможность прочтения его на фоне известной культурной традиции. Речь идет об идее Платона о раздвоении первоначальных обоеполых существ на разнополых мужчину и женщину. В диалоге Платона «Пир», где предметом разговора собеседников становятся разные теории любви (в частности, здесь говорится о третьем поле — «андрогинах», сочетавших в себе качества и мужчин, и женщин), Аристофан объясняет мощь Эрота стремлением человека к изначальной целостности.

Следуя тексту диалога, А. Ф. Лосев разъясняет речь Аристофана:

Мы когда-то были цельными существами. Теперь мы разделены на части, и нас одолевает страсть к утерянной цельности. Такая важная идея андрогинизма не выдерживается в своей чистоте до конца. Остается не только полный простор для ta paidica[714], но последние даже необходимо предполагаются[715].

Таким образом, если рассматривать «Любовь» Гумилева в связи с мифом об андрогинах, нужно будет признать: агендерное существительное «лирик», с одной стороны, отвечает идее однополых отношений, а с другой — демонстрирует, как поэт в своем стихотворении 1912 года решает вопрос, который А. Ф. Лосев поставит в 1915-м. Философ считает:

…недоговорена и идея андрогинизма. Платон знает такое воссоединение в любви, когда одна половина находит свою другую и когда из соединения их получается уже новая и единая индивидуальность, прекрасная и бессмертная. Обе души перестают существовать отдельно. Они находят одна другую и преображаются: из них возникает новое существо… Да, Платон знает это преображение и чает его. Но он не может найти ему названия (курсив Лосева. — Ф. И.)[716].

Любовное преображение «я» в стихотворении Гумилева осуществляется в том числе и в преодолении «стыда» в поэзии: заговорив на «языке» «лирика» о самом «лирике», он преображается в подлинного поэта. «Бесстыдный язык» поэзии — вот то название для соединения душ «я» и «лирика», которое нашел Гумилев.

Если в образе «лирика» видеть женщину, то финал «бесстыдного» соединения «лирика» и «я» в стихотворении Гумилева можно интерпретировать и в свете работы Вейнингера «Пол и характер». Процитируем здесь фрагмент, где отношения между мужчиной и женщиной рассматриваются автором в системе отношений «субъект — объект», создавая дополнительный материал для теории субъектно-образного неосинкретизма «я» и «другого» в русской лирике начала ХХ века. Вейнингер пишет:

Смысл мужчины и