смысл женщины не могут быть изолированно исследованы друг от друга. Они могут быть познаны при совместном исследовании и определены только при взаимном сопоставлении. ‹…› Мужчина и женщина относятся друг к другу как субъект и объект. Женщина ищет своего завершения в качестве объекта. Она является вещью мужчины ‹…› Женщина не хочет, чтобы с нею обращались как с субъектом, она хочет всегда и во всех отношениях — ибо это и есть ее женобытие — оставаться только пассивной, чувствовать направленную на нее волю ‹…› женщина доходит до своего существования и ощущения его только тогда, когда мужчина ‹…› возводит ее до степени своего объекта и, таким путем, дарит ей существование[717].

Если вначале «лирик»-женщина ведет себя именно как «субъект» действия («вошел, не стучася», «захлопнул книгу», «туфлей топнул»), то в финале «лирик» получает статус грамматического «объекта» («говорю о пришедшем его языком»). С потерей эротического смысла этот субъект-женщина получает новое значение объекта языка, предмета поэтического перформанса. Разница между гендерной философией Вейнингера и агендерной поэтикой гумилевского текста очевидна: Вейнингер говорит о том, что женщина сама хочет стать объектом для мужчины, тогда как у Гумилева именно я-мужчина добивается этого. При этом нарушается и платоновский смысл «преображения» двух любящих «половинок»: у Платона они стремятся друг к другу ради создания нового единства, а у Гумилева я-мужчина «со злостью» покидает «лирика»-женщину. И только «став с тех пор сумасшедшим» и бездомным, освободившись от нее как от возлюбленной, «я» обретает власть над ней как поэт. Его самосознание преображает его в подлинного субъекта-творца, превратившего «лирика»-женщину в объект и заговорившего благодаря этому превращению ее «языком».

Итак, мы установили, что в стихотворении Гумилева «Любовь» явно различаются три варианта понимания образа «лирика». Во-первых, это мужчина-денди, образ которого формировался художественными предпочтениями Гумилева (О. Уайльд) и кругом его знакомых (М. Кузмин). Во-вторых, «лирик» — это женщина-поэт; в автобиографическом подтексте здесь угадывается Ахматова, а обширная мемуарная литература предоставляет возможность обогатить этот образ конкретными подробностями. И, наконец, в-третьих, «лирик» — это побежденный я-автором другой поэт, который своим «бесстыдным языком» послужил его финальному творческому преображению.

Этот персонаж с его агендерной семантикой входит в круг тех образов, которые ранее были представлены образами «товарища» («Тот другой») и «того, кто шел со мною рядом» («Вечное»). В стихотворении «Тот другой» (1911) антиномия «женщина — мужчина» снимается антиномией в составе кумулятивного ряда: «не жена, не любовница, а товарищ»:

Я жду, исполненный укоров:

Но не веселую жену

Для задушевных разговоров

О том, что было в старину.

И не любовницу: мне скучен

Прерывный шепот, томный взгляд, —

И к упоеньям я приучен,

И к мукам, горше во стократ.

Я жду товарища, от Бога

В веках дарованного мне,

За то, что я томился много

По вышине и тишине.

И как преступен он, суровый,

Коль вечность променял на час,

Принявши дерзко за оковы

Мечты, связующие нас[718].

Как указывают комментаторы, это стихотворение

интерпретируется исследователями в контексте «адамистической» неомифологии, свойственной Гумилеву в 1911–1912 гг.: «светскому» пониманию «жены» здесь противопоставляется «ветхозаветное» — «И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему» (Быт. 2, 18)[719].

Еще один источник образа «товарища» в этом стихотворении — процитированная выше статья Анненского «О современном лиризме», где женщина-поэт объявляется «нашим товарищем в общей, свободной и бесконечно разнообразной работе над русской лирикой»[720].

Если видеть в этом стихотворении автобиографическую основу, следуя указанию Ахматовой на «особенные, исключительные отношения», на «непонятную связь», то наивное предположение о том, что герой предпочитает женщине — «жене» и «любовнице» — мужчину как «другого», как «товарища», будет легко опровергнуто. «Тот другой» для я-«автора» — заслуженный дар Бога, но этот «другой» «преступен» и «суров» в своем заблуждении относительно «оков», тогда как «я» связывают с ним «мечты». Женщина-«товарищ» как третье лицо («он»), как объект «ожидания» в финале стихотворения становится ближе для «я», включаясь в состав множественного субъекта «мы». Выражение «мечты, связующие нас» допускает двойное прочтение: и «нас с ним», и «нас с тобой». Так создается неразличение в образе «товарища» третьего лица и второго лица: в целостном «мы» взаимодействуют еще только ожидаемый объект и уже гораздо более близкий, способный к диалогу и пониманию адресат.

Еще одна гендерная загадка обнаруживается в стихотворении 1911 года «Вечное», хотя она неочевидна — сюжет совместного пути явно отмечен гендерной однородностью:

Я в коридоре дней сомкнутых,

Где даже небо — тяжкий гнет,

Смотрю в века, живу в минутах,

Но жду Субботы из Суббот;

Конца тревогам и удачам,

Слепым блужданиям души…

О день, когда я буду зрячим

И странно знающим, спеши!

Я душу обрету иную,

Все, что дразнило, уловя.

Благословлю я золотую

Дорогу к солнцу от червя.

И тот, кто шел со мною рядом

В громах и кроткой тишине,

Кто был жесток к моим усладам

И ясно милостив к вине;

Учил молчать, учил бороться,

Всей древней мудрости земли, —

Положит посох, обернется

И скажет просто: «Мы пришли»[721].

«Тот, кто шел со мною рядом» — грамматически «он». Но сплошная антиномичность стиля стихотворения («смотрю в века, живу в минутах», «тревоги и удачи», «дорога к солнцу от червя», «в громах и кроткой тишине», «жесток к моим усладам и милостив к вине», «учил молчать, учил бороться») в некотором смысле расшатывает это представление, особенно в свете приведенных выше разъяснений Ахматовой о том, что образ «того, кто шел рядом» с я-«автором», отражает ее «особенные, исключительные отношения» с Гумилевым (в период создания стихотворений «Тот другой» и «Вечное»). Сам текст не дает возможности говорить о двойственности гендерного облика спутника. В комментарии к этому стихотворению во втором томе Полного собрания сочинений Гумилева отмечается связь того, «кто шел…», с образом Заратустры, а также с Вяч. Ивановым[722]. В поиске дальней европейской традиции двоякого проявления гендерной природы «спутника» читатель может обратиться к героям «Божественной комедии» Данте: по кругам Ада поэта вел Вергилий, а по небесным сферам Рая его возносила Беатриче.

Итак, наши наблюдения над гендерной природой трех стихотворений Гумилева из книги «Чужое небо»