Сейчас, как читатель видит, я не касаюсь тех особенных, исключительных отношений, той непонятной связи, ничего общего не имеющей ни с влюбленностью, ни с брачными отношениями, где я называюсь «Тот другой» («И как преступен он, суровый…»), который «положит посох, улыбнется и просто скажет: „Мы пришли“». Для обсуждения этого рода отношений действительно еще не настало время[695].

Эти два стихотворения, а также еще одно из книги «Чужое небо» (1912) — «Любовь», которое примыкает к ним по тому же признаку «непонятной связи» между мужчиной и женщиной, мы выбрали для настоящего исследования.

Но, прежде чем обратиться к названным текстам Гумилева, следует уточнить терминологию субъектно-объектных отношений в русской лирике на рубеже XIX и XX веков. С. Н. Бройтман говорит о появлении в ней таких вариаций лирического «я», как особые «субъектные целостности»: для них «исходным является не аналитическое различение „я“ и „другого“, а их изначально нерасчленимая интерсубъектная природа ‹…›»; этот тезис С. Н. Бройтман поясняет на примере фрагмента из стихотворения Анненского «Двойник»:

Не он, и не я, и не ты,

И то же, что я, и не то же:

Так были мы где-то похожи,

Что наши смешались черты[696].

Ученый видит также в поэзии А. А. Блока субъектные структуры, «в которых „я“ выступает в форме „другого“, а „другой“ — в форме „я“», и указывает на то, что у О. Э. Мандельштама в стихотворении «На розвальнях, уложенных соломой…» закрепляется и окончательно оформляется субъектный неосинкретизм, характерный уже для поэзии Анненского и Блока[697].

Неклассический этап третьей эпохи в истории поэтики — эпохи художественной модальности, который, согласно исследователю, начинается в конце XIX века[698] — предполагает новые отношения между автором и героем:

…непреодолимая в жизни граница между субъектами смещается искусством ‹…› В поэтике художественной модальности появляются новые возможности создания образа я в форме другого или другого в форме я (курсив С. Н. Бройтмана. — Ф. И.)[699].

Смещение гендерной границы — частный аспект этих новых отношений автора и героя. Обратимся к тексту стихотворения Гумилева «Любовь» (оно вошло в цикл «Посвящается Анне Ахматовой» книги «Чужое небо» и написано 6 февраля 1912 года). В роли «другого» здесь выступает «лирик» — объект речи, грамматическая характеристика которого означает лицо как женского, так и мужского пола (он — лирик, она — лирик):

Надменный, как юноша, лирик

Вошел, не стучася, в мой дом

И просто заметил, что в мире

Я должен грустить лишь о нем.

С капризной ужимкой захлопнул

Открытую книгу мою,

Туфлей лакированной топнул,

Едва проронив: не люблю.

Как смел он так пахнуть духами!

Так дерзко перстнями играть!

Как смел он засыпать цветами

Мой письменный стол и кровать!

Я из дому вышел со злостью,

Но он увязался за мной,

Стучит изумительной тростью

По звонким камням мостовой.

И стал я с тех пор сумасшедшим.

Не смею вернуться в свой дом

И все говорю о пришедшем

Бесстыдным его языком[700].

Понимание грамматического статуса слова «лирик» позволяет нам точнее проследить сюжет стихотворения как развитие отношений между говорящим «я» (рассказчиком) и «лириком» (героем). Как пишет Н. Д. Голев, гендерная семантика

организуется многими параметрами. Центральным из них является оппозиция гендерности и агендерности. Агендерность широко представлена в сфере одушевленных существительных, в их числе существительных, традиционно относимых к общему роду[701].

Ученый полагает, что

гендерность в существенной мере дистанцирована от грамматической категории рода. Гендер и род в современном русском языке уже давно живут в параллельных мирах — род определяется по согласовательной потенции существительного…[702]

Обычная для традиционной морфологии «тесная детерминационная увязка гендера и рода», по мнению Н. Д. Голева, –

один из устойчивых лингвистических мифов, поддерживаемых наивным метаязыковым сознанием. Для обыденного сознания характерен поиск пола обозначенного существа для квалификации рода одушевленного существительного, и, наоборот, денотатам, обозначенным словами мужского и женского рода, часто приписываются соответствующие свойства[703].

Итак, слово «лирик» предстает существительным мужского рода и, следовательно, обозначает в стихотворении Гумилева мужчину. На самом деле «лириком» могут быть и поэт-мужчина, и поэт-женщина. Нашей задачей является выяснение гендерной семантики этого существительного общего рода. Версия о том, что «лирик» — это женщина, намечается в свете посвящения Анне Ахматовой цикла, в который входит стихотворение «Любовь». Внешний облик и поведение «лирика» свидетельствуют о том, что эта версия может быть верной. Так обычно выглядит и ведет себя женщина: «с капризной ужимкой захлопнул», «туфлей лакированной топнул», «как смел он так пахнуть духами! Так дерзко перстнями играть!» (курсив мой. — Ф. И.). Но читатель, знающий о том, что к моменту создания стихотворения «Любовь» Гумилев был увлечен творчеством О. Уайльда[704], вправе предположить, что «лирик» — это мужчина.

О том, в какой мере «духи», «лакированные туфли», «перстни», «цветы» и «капризные ужимки» соответствуют облику поэта-мужчины на рубеже XIX–XX веков, свидетельствует описание гардероба Уайльда, которое дает О. Б. Вайнштейн:

Уайльд пропагандировал орнаментальные детали — богато изукрашенные позолоченные или эмалированные пуговицы, оригинальное жабо на рубашке, перстни с драгоценными камнями. Огромное значение денди придавал аксессуарам: он обожал цветы ‹…› и нередко появлялся в обществе с цветком в петлице. Среди излюбленных аксессуаров Уайльда нельзя не упомянуть галстучные булавки с аметистом, лимонного цвета перчатки и трость с набалдашником из слоновой кости[705].

Сравним это описание с изображением «лирика», который «стучит изумительной тростью».

О. Вайнштейн говорит также о том, что в конце XIX — начале XX веков под знаком европейского декаданса происходит «усиление интереса к дендизму»[706] — к примеру, любивший экспериментировать со своей внешностью и костюмом М. А. Кузмин «с 1907 года в Петербурге прославился как европейский денди, обожавший яркие жилеты, даже снискав прозвище „русский Оскар Уайльд“»[707].

В комментарии ко второму тому Полного собрания сочинений Гумилева содержится указание на то, что поводом для создания стихотворения «Любовь» явился «затянувшийся визит к Гумилевым в Царское Село М. А. Кузмина 1–13 февраля 1912 года»; как полагают комментаторы, «с высокой долей вероятности можно сказать, что в стихотворении Гумилева обыгрываются гомоэротические мотивы, свойственные поэзии Кузмина…»[708] Для понимания «Любви» следует обратиться также к стихотворению Ш. Бодлера «Tout entière» («Неразделенность»), в котором говорится о визите к лирическому герою некоего «демона». Этого достаточно, считают авторы комментария, чтобы «видеть в стихотворении „демоническую“ интерпретацию образа М. А. Кузмина,