в довольно сложной обстановке, успевала тренировать приданных ей операторов, казалось, еще больше исхудала в эти дни и даже схватила на морозце легкий загар. На обратном пути преподнесла Марине еще один сюрприз. Взяла у подруги гитару и, легонько тронув надрывные струны, вдруг игриво спела строфу из популярной песенки немецких солдат:

«Фор дер казерне…

штанд айне лятерне…»[25]

— Ого! — протянула Марина. — Поразительный скачок.

В Сильве чувствовался подъем духа, былое напряженное ожидание уступило место ровному настроению. Она могла весь день тренироваться в поте лица, а потом в озерной проруби увлеченно стирать и отбивать белье. И она же в вечерний час долго любовалась схваченной льдом озерной гладью, выписывала целые страницы из романа «Три цвета времени», поразившего ее воображение.

— Ты как не здесь уже? — пытливо спросила Марина, когда они шли с вокзала.

— Вюншен ди геррн официре нох лидер?[26] — отшутилась, чтобы не отвечать.

На Холмах, как они прозвали свое городское жилье, каждого ждал ворох известий. Сальма Ивановна выговаривала за то, что не ставит дат на письмах, Иван Михайлович — что не пишет ему о новых стихах. Лена ни в чем ее не упрекала — только намекнула, что ее рапорт возымел действие.

Подвернулась оказия, наскоро настрочила подруге записочку: «Насчет жизни моей, не знаю, как и сказать, поняла только то, что предстоит нам с тобою идти вместе». А потом не выдержала и поделилась сокровенным, чего даже почте доверять не хотела: «Мне совестно тебе признаться, но в голове у меня сейчас Володя, только о нем я мечтаю, но — воображаю — ужас, если он догадается об этом».

А он, наверное, чувствовал. Потому что…

В Холмы прибыл парень из партизанского отряда. Она не пропускала таких случаев. Разговорились.

— Ну, как там? — спросила Сильва. — Страшновато было?

Он только сказал:

— Ребят жалко. Много наших полегло. И я бы не вышел, если бы не Жаровня… А, ты ведь не знаешь. Мы меж собой так Батю звали. Он отстреливался. Нам, пятерым, велел спасаться. Приказ есть приказ. Его не обсуждают.

Ей показалось, что стены покачнулись. Он говорил, что получил у ребят кличку Жаровня. Чушь, неправда… Это не он. Спросить про имя нельзя — все равно не скажет. А спросила, не могла не спросить:

— Не Володька?

Пожал плечами.

— У Бати два имени было: товарищ командир и Батя. Бороду хотел отпустить. Стихи нам красивые читал: «Никогда не сумею украсть я бледноликой прозрачности гор».

— Повтори! Слышишь? Повтори!

Она долго не выходила из своей комнаты. Чтобы не думать ни о чем, старательно зарисовывала парк у Холмов и рвала бумагу. Снова рисовала и снова рвала. Что у нее осталось? Работа, борьба, жизнь. И еще мама. И еще подруга. И еще много друзей.

Маме о Холмах не нужно. Мама хочет знать, что она ест, во что одета и как думает жить дальше. А дальше, мама, будет вот что…

Пусть сад сейчас помят грозою —

Погнулись гордые цветы…

К чему этот сад? Напиши матери правду. Нельзя! Нельзя рану одного человека делить на двоих. Это не гуманно. Свинство это просто будет.

…Но солнце рядом — здесь, со мною,

И воплощаются мечты.

Да, но его-то, его уже не будет.

Придет пора: конец разлуке,

Сойдутся давние друзья —

Мир принявшие на поруки:

Ты,

     Ленинград

          и я.

Порвать? Отправить? Переписать?

Осторожный стук в дверь: это — Марина.

— Послушай, Сильва. Я подумала, что ты вкладываешь в немецкую песенку чересчур много сантимента. У них это делается попроще, чуточку погрубее. Я слышала, попробуй еще разок.

Послушно взяла гитару.

Фор дер казерне…

Марина убежденно сказала:

— Остановись. У тебя что-то случилось. Не спрашиваю. Но если могу помочь, — помни, что я рядом.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ.

…И ПЕРВЫМ ВСТУПИЛ В ГОРОД

В политотделе 9-й стрелковой разгорелись страсти. Армии предстояла «партийная неделя». Сальма Каляева, кажется уже привыкшая к своей новой фамилии, и еще два инструктора отстаивали право вступления в партию каждого красноармейца. Кто-то твердил, что право на это дает только воинский подвиг. Восков, вернувшись из района станции Стишь, за которую шли бои, примирил обе стороны.

— Подвигов на всех хватит.

Вид у него был измученный, лицо посерело, глаза запали, и Сальма старалась на него не смотреть.

— Хватит с избытком, — повторил он, налил из графина воду в кружку, жадно выпил. — Вся неделя пройдет в битве за Курск, отличатся наши ребята. Куда ты, товарищ Леонтьев, намечаешь послать свой ударный отряд?

Он всегда с гордостью говорил о политработниках, и они ценили это доверие.

Поднялся этажом выше, где размещался штаб и откуда разносился, кажется по всей гостинице, громкий голос начдива. Новые штабисты Петр Ярчевский и Павел Смирнов сидели за картой. Солодухин ходил из угла в угол и, размахивая правой рукой, точно сжимая в ней шашку, держал речь:

— Вы мне паузы и передышки разные на карте не обозначайте. Это дело начдива — давать паузы бойцам или не давать. Вы мне атаки рисуйте и разгром деникинцев по линии Стишь–Становой Колодезь–Малоархангельск. Вот дело штабистов!

— Подожди, Петр Адрианович, — вмешался Восков. — Я только что из Стиши. Люди паузы не просят — ученые. Кони просят.

У Солодухина даже рука в воздухе замерла. Он круто повернулся, хотел сказать что-то резкое, глубоко задышал и вдруг заговорил спокойно и тихо.

— Эх, товарищ комиссар, ты ведь сейчас думаешь: зарвался начдив, обстановки не видит. Бойцы уже неделю спят урывками. — Подумал. — Вот Стишь возьмем — и пошлем конников отдохнуть в балки… ненадолго только. — Бросил сердитый взгляд в сторону штабистов и широко улыбнулся: — Люблю я вас, чертяк, только паузы мне затяжные не рисуйте. Курск, Курск нас ждет.

Потом они сидели вдвоем, в углу, на стареньком, повидавшем виды гостиничном диване, и штабисты с удивлением наблюдали, как два этих человека, очень уж разных, но оба с громкими голосами, беседовали шепотом и притом с огромным интересом. И говорили они не о грядущих боях, а о трудных минутах в своей жизни и вспоминали о встречах с людьми, которые помогли им многое оценить заново. Восков вспомнил свою встречу с Лениным в фойе Таврического дворца.

— Ленин после тридцатилетней работы, должно быть,