В конце концов я сказал:

— Я никогда не имел слуги. Правда, много лет назад в нашем хозяйстве были работники: потому что мой друг Тутайн занимался торговлей лошадьми… — Я на секунду запнулся. — Моя же профессия не особо доходная. Слава не может прокормить, она лишь отягощает жизнь; кроме того, она всегда бывает меньше, чем кажется. Я живу преимущественно на проценты со своего не очень большого состояния. Я должен обдумать вашу просьбу. Я не могу вам сразу ответить.

Я произнес еще несколько фраз столь же общего характера. Он молчал. Я уже начал беспокоиться, что он истолковал мои слова неправильно. Мы покончили с десертом. Фон Ухри закурил сигарету.

После того как я заказал ликер к кофе, он наконец заговорил:

— На протяжении нескольких недель мы, наверное, могли бы находить общий язык…

Услышав эти слова, я почувствовал большое облегчение. Я выпил за его здоровье.

— О планах на ближайшие месяцы мы поговорим завтра или послезавтра, — сказал я, и это уже было полуобещанием.

Фон Ухри воспринял такой ответ со спокойствием или… как если бы ответа вовсе не было. И попросил меня заказать ему вторую рюмку ликеру.

Чуть позже он сказал:

— Ливрею вашего слуги я, между прочим, уже ношу: матросскую блузу…

И посмотрел на меня — произнося эти слова — услужливо-весело, из-за чего недовольство во мне не развернулось. Мне показалось, что он совершенно прямодушен, а подозрение, от которого вздрогнуло мое сердце, — грех.

— Я бы хотел еще раз сходить на танцы, — сказал он неожиданно. — Сегодня суббота; там будет особенно весело и много самых разных людей{134}.

У меня не было настроения идти в «Театр». Я попросил Фон Ухри, чтобы он на сей раз развлекался один. Я предложил отвезти его на коляске в город. Он, не пытаясь переубедить меня, ответил, что доберется туда пешком, по дороге вдоль берега. Пройти мимо своей цели он никак не сможет. И какие-то крохи здешней речи он понимает. — Действительно, он уже умеет объясниться с людьми. Вчера свел знакомство с несколькими рыбаками, живущими в деревне у бухты. И даже получил приглашение: выйти с ними на их куттере{135} в море. С двумя живописцами, которые на пляже восхищенно рассматривали его и того семнадцатилетнего красавца, он отправился в их мастерскую, где они стали показывать ему свои картины.

Он охотно общается — смешивается — с людьми. И приспосабливается к ним, сам мгновенно преображаясь. Во всяком случае, я вижу это так. Мне вспоминается Тутайн, который тоже легко, без каких-либо усилий с его стороны, становился центром любой человеческой группы. Но есть разница: люди тянулись к Тутайну, искали его общества, потому что он им нравился; он не терял себя среди них. Фон Ухри, напротив, сам ищет других; после общения с ними ему приходится возвращаться на поверхность собственного «я»: как ныряльщику, который долгое время пробыл под водой{136}. — Я, конечно, пока что очень мало чего о нем знаю. И слишком плохо наблюдаю за ним, чтобы составить хоть сколько-то обоснованное суждение. Мои знания о людях вообще весьма скудные. — Это сходство с Тутайном, скорее представляющее собой не-сходство — я его ощущаю, но не могу наглядно описать, — меня тревожит. Я понимаю, хоть для этого нет никакого внятного объяснения: само присутствие Фон Ухри стирает в моем сознании столь близкие мне черты умершего. Непохожее выдает себя за похожее, и мне не хватает внутренней твердости, чтобы четко отделить одно от другого{137}. Я поддаюсь обману. И еще я знаю, что разучился составлять себе определенное суждение о людях, которые мне встречаются. Они — в моем представлении — как бы лишены свойств (и даже ярко выраженных телесных признаков), но зато устроены так, что легко позволяют «навесить» на себя любой ярлык, какой я только пожелаю. В конечном счете все они — как если бы были скроены по одной, выбранной мною, мерке — похожи друг на друга в плане душевного устройства. (Я знаю, что в действительности это не так.) Разум подсказывает, что неотчетливость моих впечатлений может навлечь на меня большую беду; что я беззащитен перед инстинктами других людей, потому что я этих людей не знаю — мне не хватает жизненного опыта, чтобы их оценить. Последние десять лет я пребываю в безумии, побуждающем меня полагать, что я ни в ком не нуждаюсь.

Мой отказ пойти вместе с Фон Ухри в танцевальный зал принес мне большой выигрыш. Теперь я смогу несколько часов побыть в одиночестве, один в доме. Я смогу, не привлекая внимания, осуществить план: переместить гроб Тутайна в свою комнату. А главное, я смогу упорядочить свои мысли. — Я чувствую усталость, вызванную непрерывным совместным пребыванием с другим человеком. Напряжение от того, что мы с ним друг друга не знаем, не доверяем друг другу и не смеем друг друга расспрашивать, — это навязанное мне равнодушие становится в какие-то моменты невыносимым. Я начинаю презирать себя, чувствую себя униженным. — Я дохожу до той границы, где испытываю искушение предать себя, раскрывшись: Вот, дескать, каков я. Так я жил. Со мной произошло то-то и то-то. — Я, конечно, до сих пор сдерживался. Я намерен поступать так и впредь. Тем более что он подает мне пример. Я буду учиться у него. Он пользуется фигурой умолчания как виртуоз. Если его способность лгать столь же велика, я пропал…

Мне уже не хотелось сидеть на веранде отеля, я запряг кобылу… и отправился восвояси. Но прежде сунул Фон Ухри несколько купюр, потому что не знал, обеспечен ли он деньгами. Он, не вынимая изо рта сигарету, поблагодарил меня едва заметным кивком.

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

В почтовом ящике у дороги я нашел письмо от своего издателя. — Я пытался, пока не дошел до этих строк, спокойно, без лишней спешки описать события последних дней — как важные, так и неважные. Но в это мгновение вынужден признаться, что возбуждение опять овладело мною. Я вскочил со стула, много раз измерил шагами комнату. Во мне всплывают неотчетливые картины, относящиеся к другой части света. Как на обрывках порванных фотографий, я вижу части здания, группы празднично одетых людей, треть или половину стоящего на сцене оркестра, фары автомобилей на ночных асфальтовых улицах, обнаженные женские шеи с жемчужными колье, светильник на ограждении ложи, руку, протягивающую букет фиалок. Я слышу голоса инструментов; слышу оркестрантов-духовиков, которые в последний раз репетируют хорошо известную мне короткую мелодию. Я сейчас разложил перед собой письмо. Я опять сижу за столом. Пишу. Мой дух собирает воедино клочки воображаемых фотографий. Я вижу концертный комплекс: дворец в стиле Ренессанса. Откуда-то с большой высоты смотрю я на заполненный людьми просторный зал. Певцы хора, одетые в белое и черное, выходят на подиум, сужая пространство для инструменталистов. Все правда: и это письмо тоже меня настигло. Я испытываю счастье, вкус которого прежде мне был неведом. Это счастье, кажется, никак не соотносится с характером моей работы, не проистекает из моей музыки. Оно — гигантский цветок славы, с опьяняющим ароматом; и я даже смутно не могу себе представить, что со мной будет, когда лепестки этого цветка осыпятся. Я переведу письмо и запишу перевод здесь. Тогда всё станет понятнее для меня. «Дорогой, глубокоуважаемый Маэстро! Никогда радость от того, что я сообщаю одному из своих авторов хорошую новость, не была у меня большей, чем в этот раз. Я Вас поздравляю. И одновременно прошу прощения за то, что слишком мало в Вас верил. Ваша великая симфония ступила на путь бессмертия. Час назад я получил от своего представителя в Нью-Йорке телеграмму следующего содержания: — Филадельфийский симфонический оркестр приобрел права первое исполнение симфонии неотвратимое точка репетиции начались точка публичное исполнение согласно контракту самое позднее 1 точка 2 точка следующего года точка завтра выезжаю филадельфию целью договориться гастролях нью-йорке балтиморе точка пришлите другие оркестровые сочинения этого автора точка подробности письмом — Наверное, никакое другое сообщение не вдохновило бы Вас так, как это. Обстоятельства складываются как нельзя более удачно! Великолепный оркестр, знаменитый дирижер{138}, потрясающий хор будут заниматься Вашим произведением. Поскольку они решились исполнить Вашу симфонию, в успехе можно не сомневаться. Я, со своей стороны, не мог заранее предвидеть, что какое-то симфоническое сообщество одобрит значительные расходы, связанные с ее исполнением. Доверие к Вашему творчеству должно быть очень велико. Я восхищен. Я просто вне себя. Это, собственно, уже успех! Пришлите мне рукопись Вашей второй, не столь пространной симфонии — незамедлительно, если можно. Я обещаю, что партитура будет напечатана еще до Йоля. Тысячу крон я Вам отправлю прямо сейчас. Как только придет письмо от моего американского агента, я, надеюсь, смогу перевести Вам такую же сумму. Если же Вы сейчас хотели бы получить аванс и за вторую симфонию, то, прошу Вас, не стесняясь сообщите об этом». —