Одно из самых колких обвинений, брошенных Булгарину «Отечественными записками», – то, что его журнал печатает материалы, украденные у соперников, – скорее всего, не запятнало бы репутацию героя в глазах Андрея. В 1820‐х годах Пушкин первым заговорил о правах писателя на его интеллектуальную собственность, и плагиат лишь недавно стал считаться воровством[479]. Поскольку Андрей не зарабатывал на жизнь пером, а в круге его знакомых писательство все еще в целом считалось досужим делом благородного человека, которого, предположительно, обеспечивают доходы с имения или жалованье, получаемое на государственной службе, несложно предположить, что обвинение в плагиате многим современникам показалось бы несерьезным. Более того, Андрей и Яков ежедневно собирали казавшиеся им полезными или интересными отрывки из романов, руководств и благочестивых сочинений и записывали их в свои записные книжки. Роль журнального редактора могла представляться им в том же свете: они могли видеть в Булгарине собирателя интересных заметок.

Судя по всему, цветистый и полный повторов стиль Булгарина не резал Андрею ухо, поскольку сам он писал очень похоже. Андрей тоже слишком часто прибегал к сентиментальностям и уснащал свои сочинения избыточными эпитетами[480]. Однако Якову Булгарин нравился почти так же сильно, как и Андрею, хотя его собственный стиль был гораздо суше и не подходил под определение «булгаринский». Тем не менее даже Яков, одобряя исторический роман «Иван Мазепа», задавал риторический вопрос: «…может ли плохо написать Булгарин?»[481]

Андрей часто анализирует стиль произведений, которые читает: он восхищается «гладкостью» прозы Джейн Остин и ему не нравится «неровный» слог литературного приложения к «Инвалиду». Но он никогда не уточняет, как или почему конкретный стиль ему нравится или нет. Большинство его критических замечаний являются, по сути, выражением иного вкуса, а не позитивной критикой. Таково, например, его образное замечание, что «творение господина Свинина мне показалось за хрючанье его соименитых зверков. Натяжка! Утомительный рассказ, коего всякая строчка весом во сто пуд. Я едва имею терпение довертывать третью часть, а еще одна впереди!!!!!!»[482] Критикуя редактора «Инвалида» Плюшара, Андрей начинает напоминать одного из критиков Булгарина: «[Плюшар] сам видно либо не читал, либо в литературе не крайне умеет быть ценителем»[483]. Важно, однако, то, что, в отличие от профессиональных критиков Булгарина, Андрей не дает оценку литературным произведениям.

Андрей замечает, что его критика не похожа на профессиональную: «…критиковать настоящим манером дело сильных грамотеев-чародеев. А у нас-с, так-с, домашнее-с!»[484] Если собрать воедино разнообразные комментарии Андрея и Якова, станет ясно, что они читали книги с позиций скорее этических, чем эстетических. Хваля какое-либо произведение, они хвалили в первую очередь поведение героев или соглашались с рассуждениями автора или персонажей. Когда книга им не нравилась, то происходило это или из‐за ее «модности» (то есть принадлежности к излишне городской, светской, западной культуре), или ее несоответствия их собственным ценностям или опыту (Андрей писал: «Читал в постеле из Карамзина анекдот с заглавием Ревность но мне не понравился: ибо чересчур много выдумок»)[485]. Наконец, жалуясь на литературное приложение к «Инвалиду», Андрей пишет, что сетует не только потому, что зря потратил время на чтение чего-то, не доставившего ему удовольствия, но и потому, что прочитанное навредило ему так сильно, что могло даже дурно отразиться на его писательских способностях:

Закончив еще одно произведение, Андрей клянется: «…даю себе честное слово не читать этих господ дюжинных писателей. Это даром уколачивать время»[487]. Потерянное время, то есть потраченное не на полезные занятия, было для него своего рода нравственным поражением.

Несоответствие между создававшимся периодической печатью образом читающей публики и свидетельствами Чихачёвых заставляет задуматься о том, какой объем материала для чтения был на самом деле доступен провинциальным читателям? Лишь у «Библиотеки для чтения», согласно жалобам ее соперников, в то время было постоянное и приносящее доход количество подписчиков[488]. Однако историк Гэри Маркер обнаружил, что еще в XVIII веке книготорговля уже добралась до провинции (хотя и понесла в связи с этим финансовые потери)[489]. В 1802 году Николай Карамзин писал, что купцы и мещане «любят» читать газеты и что даже «самые бедные люди подписываются, и самые безграмотные желают знать, что пишут из чужих земель!»[490]. Карамзин рассказывал, что горожане подписывались на газеты в складчину, но, если судить по состоянию дел в Англии, разумным кажется предположение, что даже там, где активность издателей росла, многие читатели среднего или скромного достатка не могли позволить себе дорогие подписки[491]. И тем не менее, в противоположность всему вышесказанному, Андрей жалуется, что «по неимению книг издаваемых современными авторами, читаю Естественную историю Бюффона в переводе на русский язык». Затем он пишет о чтении «Московских ведомостей» и «Северной пчелы», которые «в неделю раз напоминают, что у нас на Руси кое-что еще печатается». Если бы не эти газеты, рассуждает Андрей, «литературный свет был бы нам совершенно чужд», поскольку без новых поступлений материала для чтения в «нашем крае… кроме старых газет и еще кое-чего напечатанного в XVIII столетии… нечего было бы и прочесть»[492]. Уточняя, что речь идет о «нашем крае», Андрей выступает против столичных предрассудков, свидетельствуя, что провинция полна читателей, алчущих нового материала для чтения, который вовсе не обязательно появляется.