Помимо доступности материала для чтения и его стоимости, существовал также вопрос вкуса. Литературовед Мелисса Фразьер отмечает, что «начинающие читатели на очевидно растущем литературном рынке России, Великобритании и всего мира обычно считались гораздо менее искушенными, чем более малочисленная и элитарная читающая публика предшествующих эпох»[493], но рост количества читателей означал, что они все сильнее разнились меж собой. Такие провинциальные читатели, как Чихачёвы и их друзья, попросту не всегда разделяли вкусы образованной публики (что не означало отсутствия критического взгляда). По-видимому, распознав скрытую цель большинства российских периодических изданий, стремившихся сформировать у провинциалов привычку к чтению, Андрей ругает литературное приложение к «Инвалиду» за то, что «это способ не заманить, а разманить; (разочаровать), чорт побери эти прибавления; ничего нет в них путного кроме бумаги, на которой они печатаются»[494].

Согласно Фразьер, писатели-романтики представляли себе отношения между читателем и писателем чем-то наподобие идеального брака: «По иронии судьбы то, что предполагало интимное совместное осуществление интерпретации и ее ревизию, в итоге привело к концентрации власти в руках лишь одной из сторон союза», и власть всегда принадлежала лишь писателю[495]. Такие читатели, как Чихачёв, ощущали напряженность этих неравных отношений, и это видно по тому, как Андрей бранит издателя приложения к «Инвалиду». Провинциальная аудитория понимала, что каждый конкретный текст предназначен для определенного читателя (можно привести просто пример: Яков однажды написал, что «читать историю Полевого весьма любопытно и занимательно – даром что – для первоначального чтения она сочинена!»)[496]. Можно также предположить, что чтение качественной литературы лишало Андрея уверенности, и он так и не закончил роман, начатый в 1830‐х годах. В 1836 году Андрей пишет Якову: «Видишь ли, что значит читать в четвертый раз „Горе от ума“; стихи сами льнут к перу так что их никак не отдеру»[497]. Не столь впечатляющие сочинения Булгарина, напротив, напрямую вдохновляли его на написание журнальных и газетных статей, что он и делал с заметным успехом.

В какой мере возможно оценить вкусы провинциальной читающей публики? В 1834 году Андрей подробно разобрал сочинения «г-на Лутковского», показав, чего же именно он ищет в книгах, которые читает[498]. Считая на основании рисовавшихся автором картин, что он «более фантазер нежели опытен» («они суть очерки без теней»), Андрей был разочарован тем, что «проглядывающие местами мысли автора показывают, что он наблюдает человеческое сердце, но их немного нащитаешь ». Андрей видел недостаток в том, что в сравнении с другими автору не хватает души или сердца, что делает Лутковского менее умудренным жизнью и более мечтательным, на манер Дон Кихота. Иными словами, для Андрея человек опытный обладал сердцем и душой, тогда как легкомысленно прихотливый был всего лишь «мечтателем», лишенным глубинных чувств:

Для такого человека с характером, как Андрей, неудивительно встать на сторону чувства в споре с разумом, но он, во всяком случае, заявляет, что выступает от имени всего своего поколения. «Мы живем не в том уже веке чтобы Лолотта и Фанфан печатались 6-м изданием», – пишет он, ссылаясь на сочинение Франсуа Гийома Дюкре-Дюминиля «Лолотта и Фанфан, или Приключения двух младенцев, оставленных на необитаемом острове», впервые напечатанное в Париже в 1787 году и несколько раз издававшееся в русском переводе. «Нет, – рассуждает он о современности, – нас автор прельщай, восхищай, очаровывай, увлекай. А иначе вряд ли раскупят и половину издания». Согласно Андрею, читателей-романтиков не удовлетворяют персонажи, которые «недосказаны, недорисованы»[499]. По всей видимости, он подтверждает худшие предположения снисходительных интеллектуалов, считавших, что провинциальным читателям нужны яркие эмоции, а не художественная утонченность.

Анализ «Китайского романа» («Hao qui zhuan»), понравившегося Андрею и Якову, позволяет сделать некоторые убедительные предположения о том, почему он мог прийтись по душе провинциальной публике: в романе описан идеализированный император, наказывающий злых придворных и чиновников[500]. Равным образом другие сочинения, одобренные Чихачёвыми и их кругом, кажутся отвечающими опыту своих читателей и часто, говоря словами Андрея, способными «прельстить, восхитить, очаровать, увлечь». Возможно, это происходило как раз потому, что столичные периодические издания «создавали эталон восприимчивого читателя, стремясь сформировать для себя аудиторию, в значительной части состоявшую из дворян-провинциалов», что столь многим из них не удалось. И вероятно, «Библиотека для чтения» преуспела как раз потому, что нашла настоящих читателей вместо того, чтобы дожидаться появления некого воображаемого идеала[501]. В своем исследовании «Библиотеки для чтения» Мелисса Фразьер описывает образ «романтического читателя, который… был в значительной мере оторван от того, что мы могли бы назвать „реальным миром“ и превратился в своего рода посмешище»[502]. Несомненно, некоторых читателей отпугнуло то, что их высмеивали на страницах журналов, но, вероятно, когда речь шла о литературе невысокого пошиба, отражающей обывательский мирок, легко было подумать, что смеются над соседом, а не над тобой.

Анализируя «Библиотеку для чтения» как текст эпохи романтизма, Фразьер подчеркивает романтическую увлеченность чтением и письмом: у современников возникала иллюзия диалога, который поначалу казался реальным, происходившим посредством журналов, создававшихся и распространявшихся в очень узком кругу лиц, напоминая светские салоны 1810‐х и 1820‐х годов. По мере того как опубликованные произведения становились достоянием более широкого круга читателей, с которыми писатели сами никогда не встречались, отношения писателя и читателя неизбежно утрачивали непосредственность. Писатели-романтики выступали против современных реалий, которые представлялись им все более коммерциализированными и анонимными, и для них «создание аудитории происходило за счет того, что они убеждали читателя в его изначальной принадлежности к замкнутому, интимному кругу»[503].